Клуб бессмертных - Владимир Лорченков

А еще один судья добавил:

– Талантлив и потому очень опасен!

Но поскольку все это было впервые – позже юристы назовут такие случаи беспрецедентными, – суд ограничился денежным штрафом. С таким же успехом они могли приговорить меня к смертной казни. Разорение и означало в Афинах смертную казнь. Единственным, кто смог продержаться без денег, был Сократ. Да и того убили. Меня лишили всего, но самое страшное – лишили возможности ставить пьесы. И какой смысл мне был с тех пор их писать?

Спустя сто лет после моей гибели в Афинах была разрешена постановка пьесы «Взятие Милета».

Ее, правда, чуть переделали. К тому времени афиняне усилились уже настолько, что могли позволить себе напасть на союзников. И первый город Греции, который они разрушили, был Милет. Это случилось после того, как милетцы отказали афинянам в подписании нового договора о дружбе, братстве и взаимопомощи.

– Мы уже сыты по горло договорами с Афинами, – сказали в Милете афинянам.

– Ах, так вы отказываетесь? – сказали послы Афин. – Значит, дело нечисто. Наверняка вы собираетесь ударить нам в тыл во время очередной войны.

– Разве вы собрались воевать? – спросили милетцы.

– Нет, но вполне вероятно, что это произойдет, – сказали афиняне, – поэтому мы, чтобы обезопасить себя на случай возможной войны, объявляем вам войну сейчас.

Милет был обречен. Вот невезучий город! Войска Афин осадили его, и через год осады Милет пал. Нападавшие сравняли стены города с землей, убили всех мужчин, изнасиловали всех женщин, а детей кого убили, кого изнасиловали.

Пьеса «Взятие Милета афинянами» о том, как Афины покарали коварного союзника, который не захотел напасть на Афины. Единственное, что изменили в тексте: персов заменили на афинян. Представление, как и премьера «Взятие Милета», поставленная по моему, оригинальному тексту, началось с душераздирающих воплей. На этот раз афиняне не горевали. Они встали и аплодировали. На лицах у них были улыбки.

Всегда приятно, когда карают подлеца.

Человека, который переделал мою пьесу (если это можно обозначить словом «переделал») осыпали цветами. Я подсчитал, что пьесу «Взятие Милета», поставленную через сто лет после моей смерти, прерывали аплодисментами сто сорок три раза. На сто раз больше, чем ее прерывали при моей жизни. Я не запомнил имени того, кто переделал «Взятие Милета», но не держу на этого человека зла. Единственное, что меня расстраивает, – он деньги за постановку получил. И большие. Сто талантов. Даже с учетом инфляции – а она возникла сразу после того, как появились деньги, – он получил раз в восемь больше, чем мог бы получить я. Если бы кто-нибудь дал мне хотя бы один талант во время моих скитаний по Аттике во время изгнания, я осыпал бы его ноги поцелуями. Увы, этого не случилось.

«Взятие Милета афинянами», поставленное через сто лет после моей смерти, было признано лучшей театральной постановкой сезона. Ее автора горожане объявили Драматургом года. Текст пьесы был разослан по всем городам Аттики, которые после прочтения стали в срочном порядке записываться в союзники Афин.

– Город, в котором живут воины, сравнявшие с землей укрепленный Милет, – говорили греки, – и где живут драматурги, способные так живо описать это, заслуживает уважения по меньшей мере. Нам следует бояться Афин и следовать за ними.

Афины – матерь городов греческих. Последний раз я видел вас в тот день, когда бежал из города, спасаясь от кредиторов, собравшихся посадить меня в долговую яму. Там было ужасно холодно и ледяной воды по колено, вот я и не выдержал. Струсил. Меня провожал только один человек. Грубый торговец Анаксагор. Именно он дал моим стражникам три меры масла, за которые они выпустили меня из тюрьмы, где я ждал приговора по финансовым претензиям кредитором.

Я не был удивлен. Мне всегда казалось, что сила пьес и состоит в том, что они превращают в людей даже торговцев маслом. Анаксагор не был со мной согласен.

– Я просто хочу, чтобы ты ушел из города, – мрачно объяснил он, когда мы шли от стен Афин, – потому что ты вреден ему. А от ямы я тебя спас потому, что останься ты здесь, твоего тлетворного влияния не избежать, даже если ты умрешь.

Бедняга нескладно объяснил мне, что в Афинах от меня не должно остаться ничего, даже памяти. Умри я, кто-то может считать, что первый драматург Афин умер в результате травли. И имиджу города будет нанесен большой ущерб.

– А вот если ты умрешь в изгнании, – объяснил простодушный Анаксагор, – в твоей смерти будут виноваты разбойники, или голод, или болезнь. И все это не имеет к Афинам никакого отношения.

Я был удовлетворен объяснениями и ускорил шаг. Возле усадьбы Анаксагора, расположенной стадиях в пяти от города, мы распрощались. Конечно, ни еды, ни вина, ни денег он мне с собой не дал. Лишь спросил на прощание:

– Фриних, за что ты нас так ненавидишь? Говоря «нас», я имею в виду афинян и Афины. Как можно так ненавидеть свой народ и свой город? Что плохого мы тебе сделали? Для чего ты написал пьесу, выставляющую нас в самом дурном свете?

Скажи я ему, что люблю город и писал пьесу вовсе не с целью опорочить его, Анаксагор бы решил, что я втираюсь к нему в доверие. Поэтому я лишь развел руками и поблагодарил торговца за его неожиданную для меня услугу. Он поглядел на меня с презрением и, не прощаясь, ушел в город. Я последний раз посмотрел на крепостную стену родины, глубоко вдохнул утренний воздух и побрел прочь. За мной увязалась калеченная собака, и я подумал, что и с ней, должно быть, жестоко обошлись те, в чьем доме она жила.

Через пять лет я добрался до Спарты. До границы оставалось совсем немного, но пересечь ее я не решался. По слухам, спартанцы очень не любили драматургов, музыкантов и вообще тех, кто не приносил обществу ощутимой пользы. Что такое ощутимая польза, я так и не понял. Они мне ничего не объясняли, просто забили камнями, и все тут.

Конечно, все это – суд, но уже в Спарте, и камни – случилось чуть позже. Предварительно меня заманили в Спарту, прислав гонца. Тот сообщил, что доблестные спартанцы, прослышав о достойном муже Фринихе, хотели бы видеть его в своей стране. Насколько они знают, Фриних – великий драматург, и коль скоро Афины отказались от него, Спарта предлагает ему свои пищу и кров. Я очень устал и потому согласился. Первое, что меня ждало в Спарте, – тюрьма. Затем состоялся суд.

– Буду краток, – сказал председатель. – Фриних обвиняется в том, что способен на предательство родины. Конечно, Спарта ему не родина и жил он вообще не здесь. Но если предположить, что Фриних мог бы добраться до нашей страны, то вполне вероятно, он непременно совершил бы преступление, именуемое «оскорбление нации». Предлагаю Фриниха убить.

Суд у них был, в отличие от афинского, немногочисленным. За столом напротив меня сидели всего трое спартанцев. Самый молодой из них сказал, что не мешало бы меня допросить.

– Ты ненавидишь Афины? – спросили меня.

– Отчасти так, – ответил я, – но это ненависть, которую можно испытывать только к тому, кого любишь.