Влюбленный пленник - Жан Жене

– Надо уничтожить Хусейна, потому что он фашист, и установить какой-нибудь революционный режим, только не советский.

– А какой?

– Ну, пускай, например, правят ситуационисты[54].

Рассказывая об отдельных моментах сопротивления, я боюсь упустить его сущность: а было оно смеющимся и юным. Если нужна какая-нибудь картинка, образ, я бы позволил себе вот это, например: «Нет, никакой преемственности, напротив, словно длительное содрогание земной коры, едва заметное, почти неощутимое, заставило вибрировать все страны», или вот еще: «Взрыв смеха, почти немого смеха целого народа, держащегося от хохота за бока и стоящего на коленях перед Лейлой Халед, когда она в самолете компании «Эль Аль», стиснув в руке гранату с вынутой чекой, приказывает еврейскому экипажу приземлиться в Дамаске. Что и было сделано. Затем три самолета швейцарских, кажется, авиалиний, набитых американцами и американками, приземлились и остались стоять на солнцепеке борт к борту по приказу Хабаша на взлетно-посадочной полосе Зарка, я уже об этом говорил».

Несколько дней спустя случилось восстание детей, так это следовало бы назвать, когда молодые люди: палестинцы, палестинки, несколько шестнадцатилетних иорданцев, молодые иорданки на широких проспектах Аммана улыбаясь, смеясь, крича «Yaya! El malek!» (Да здравствует король!), подходили с цветами к иорданским бронетранспортерам. Удивленные, но довольные танкисты открывали башню, протягивали руки: и танк взрывался, когда девушка, дарившая цветы, бросала в кабину, под ноги экипажу, гранату. Затем девушка под прикрытием товарищей стремительно скрывалась в улочках, переводила дыхание, ожидая, пока ей принесут новую гранату и новый букет цветов, и так далее. Это все мне рассказали в Аммане. Сопротивление гордилось этими жестокими деяниями, как украшениями, так готовилось народное, но официально признанное восстание. Было еще что-нибудь? Во всяком случае, звук пощечины, которую дала дочь Премьер-министру короля Хусейна, до сих пор звучит в ушах.

Думая об этих детях, я вижу лиса, пожирающего цыпленка. Лисья пасть запачкана кровью. Лис поднимает голову, показывает зубы, безупречные, блестящие, белые, острые, так немного надо, чтобы на его морде появилась детская улыбка. Старый народ, вновь обретший юность в мятеже, и этот юный мятеж порой казался мне зловещим. Воспоминание приходит через «мелькание образов», а человек, пишущий эту книгу, видит свой собственный образ, видит издалека, словно в каком-то карликовом измерении, и этот образ все труднее узнать, потому что с каждым разом он все старше и старше. Последняя фраза вовсе не жалоба, так я пытаюсь донести идею старости и ее поэтического выражения: это уменьшение моих пропорций в собственных глазах, я вижу, как стремительно приближается линия горизонта, за которой я вовсе исчезну, слившись с ней. И уже не вернусь.

На обратном пути из Дамаска, проезжая через Джераш, я захотел увидеть Дитера, немецкого врача, организовавшего в лагере Газа небольшой госпиталь. Меня встретил другой доктор, ливанец с мягкими чертами лица, он сказал мне:

– Доктора Дитера здесь больше нет. Он в Германии. Вы были другом Дитера, я расскажу, что случилось. Его бросили в тюрьму, пытали. Потом посол ФРГ смог вернуть его на родину. Иорданская армия вошла в сектор Газа, чтобы навести порядок, возможно, искали фидаинов. Они избивали детей, женщин, всех, кто был жив, всех, кого находила. Зная, что там есть раненые, доктор Дитер, монашка-медсестра и немецкий фельдшер отправились в сектор Газа с медицинскими саквояжами и лекарствами: спирт, перевязочные материалы, все, что нужно для неотложной помощи. Когда они только начали заниматься ранеными, их окружили солдаты. Они их избивали, вы знаете, как иорданцы умеют избивать. Дитера, фельдшера и медсестру отправили в тюрьму, ту самую, где были вы с Набилой Нашашиби и доктором Альфредо. Мой вам совет: постарайтесь, чтобы вас не особенно видели в Аммане.

Если бы он хотел сопротивляться,… но Дитер был немцем с возвышенной душой, преданный больным, он не замечал усталости, выносил большие нагрузки, по ночам бодрствовал с пациентами, которые поступали вечером, потому что им было одиноко; он мог ободрить их несколькими словами, предложить таблетку аспирина. Он был светловолосым, несговорчивым, но слабым.

В Дамаске я узнал, что бедуины победили. Из рассказа ливанского доктора я понял другое: палестинцы проиграли.

В лагере Бакаа столетний араб, главный в лагере, по-прежнему рано утром отправлялся на прогулку. Босиком, в белой одежде (abaya[55]), в белом шарфе вокруг головы, он выходил на рассвете, а часто еще и до рассвета. То есть, свой первый утренний намаз он совершал в пути. Он благоговейно слушал молитву, доносившуюся с ближайшего минарета. Затем вновь начинал свой хадж, медленно и спокойно шел к иорданским позициям – и даже переходил их, как будто не обращая внимания. Солдаты и офицеры приветствовали этого столетнего, еще такого бодрого, старца. Сам он отвечал на их приветствия лишь на обратном пути, то есть, пересекая позиции бедуинов во второй раз, но уже в обратном направлении.

– Они угощают меня чашечкой кофе. Один офицер был в Тунисе. Он добавляет в кофе флердоранжевую воду. Мне он очень нравится.

– Офицер?

– Кофе. Он меня успокаивает и помогает вернуться.

Когда солнце опускалось, старик спокойно возвращался в лагерь. Далеко в сумерках виднелась белая прямая тень, он шел без посоха, а за ним тянулась длинная черная тень, пока не исчезала совсем.

На пути туда он считал шаги. На обратном пути проверял, все ли точно. Сопротивление, скрытное и радостное, еще очень осторожное, только набирало силу. Расстояние до первых позиций иорданцев быстро подсчитали и произвели наводку. Фидаины приносили столетнему старцу котелок супа, а тот слушал первые звуки выстрелов, затем отправлялся спать в свою маленькую комнатку.

Однажды мне захотелось узнать, точно ли он считал или это просто легенда. Я задал вопрос Кариму, с которым он часто беседовал. В общем, старику было шестьдесят лет, а не сто. Благодаря своим глубоким морщинам, седым усам и бровям он скрывал свой настоящий возраст, он использовал морщины на своем лице, как фидаины используют овраги и лощины. Когда он возвращался, то примечал всё: от вооружения иорданцев до цвета их башмаков, любой кустарник, еле различимую пальму, количество и номера танков, он все видел и запоминал: время, часы, минуты, он повторял всё. На другом конце лагеря в большой палатке жили его две жены, а на базе семь сыновей-фидаинов.

Если я не ошибаюсь, Орден почетного легиона носят слева? Никто не замечал, что он вместе с другими медалями висит с правой стороны. Чем рисковал он, надевая его здесь, в пустыне? Как он умер? от старости? от усталости или от пули? Но ведь он умер? Очевидно, это было своего рода бахвальство: не скрывать свою игру. Когда он видел меня, его глаза смеялись: я был обманщиком, как и он. Не имея ни карандаша, ни бумаги, я ничего не писал, может, он наблюдал за мной и обо всем догадывался?