Влюбленный пленник - Жан Жене

Возможно, из-за умственной лени французов, из-за звучности слова «миллион», или потому, что казалось, будто прежние монеты ведут свое начало от старого франка, а тот, в свою очередь – от луидоров и су старого режима, новые франки с таким опозданием были приняты в повседневным расчетах. Опять отцам достались старые франки, а сыновьям новые. Традиции и склероз: это слова-синонимы? До 1968–69 годов ни ФАТХ, ни какую-либо другую палестинскую организацию всерьез не принимали. Даже слово это было неизвестно. Названия «Палестина» для большинства французов было названием страны, где предприимчивые евреи жили со дня основания мира.

То есть, евреи были там «со времен Авраама и фараонов». Сила ФАТХа, фактор ее присутствия в лагерях, надежда, которую эта организация давала палестинцам, ее сопротивление Хусейну и населению Иордании, поддержка Насера, искренняя помощь короля Саудовской Аравии Фейсала, боязливая поддержка других арабских народов, характер их вождей сделали из ООП и палестинцев ставку в политической игре, столь же важную, что и Лига арабских государств, к которой ООП быстро примкнула. Не собираясь пересказывать все эти разногласия, споры, без которых не обходится ни одно движение сопротивления, скажу только, что с момента своего появления ООП приблизился к Советскому Союзу настолько, что Израиль делал, говорил, писал все для того, чтобы не оставалось сомнений: ООП есть эманация СССР, чуть ли не его прямой родственник. Подобное видение вещей вполне соответствовало американскому представлению о добре и зле. И европейскому. Возможно, это потребует длительных исследований. Советский Союз подобная точка зрения устраивала тоже.

Поскольку назвать все имена невозможно, а выдумывать ничего не хочется, довольствуемся небольшим отступлением. Самопожертвование ради какой-то цели, пусть она кажется нам святой, потому что далека и труднодостижима, настолько возвышенна, что мы никогда не сможем связать ее с нашим привычным укладом жизни; то, что именуется «тылом», это не только «территория за линией фронта, далеко от военных действий», возможно, это самое «далеко» – всего лишь реакция на слова, обозначающие массовую резню, причем, об этих событиях упоминают ради нашего удовольствия репортеры (кадры этого самого «тыла», снятые в специальной студии с помощью телеобъектива, текст, написанный в пресс-службе какого-нибудь посольства, военные сцены с ранеными и погибшими, которые падают, как подкошенные, солдаты, что стреляют стоя, на коленях или лежа – на катастрофу всегда приятнее смотреть издалека или читать про нее, сидя в кресле); а еще «тыл» это место, на которое смотрят без страха, без спешки и без стыда: читая газету, перевернуть страницу с новостями из Азии, чтобы узнать биржевые новости, повернуть выключатель радиоприемника, вернуться к репортажу, в данном случае «не торопиться» равнозначно выражению «получать удовольствие». Солдат, который погибнет, если покинет воронку от снаряда, тот, кто задерживает дыхание, притворяясь мертвым среди мертвых и старясь сделаться невидимым, тот, кто убивает, – они не имеют никакого отношения к «тылу», потому что у них нет выбора, они не могут «не торопиться». Когда вспоминаешь мертвых или умирающих героев, когда мечтаешь, взвешиваешь шансы, умиляешься, даже отождествляешь себя с ними, а главное, волнуешься, это значит, у тебя есть время и условия для всего этого. «Пусть воодушевит меня эта святая идея, ради которой умрет кто-нибудь другой». Это самопожертвование – вещь сложная. Без сомнения, героизм палестинцев достоин восхищения, порой это обыкновенная геометрия, сложный узел расчетов, когда смерть слегка коснулась, но прошла очень близко или далеко, если угодно, настолько точно был выверен жест и траектория этого касания, будь это огибание острых углов, хождение по краю пропасти, атака шашки наголо, провокация, притворство. И все настолько близко, что герой видит эту смерть: она предстает в форме огромного сейфа, в котором хранятся миллионы долларов. Герою неожиданно дается код этого сейфа. Сейф открывается, и пачки купюр превращаются в драгоценные камни, меха, сигары, мерседесы, мазерати, Мэрилин, и это все в порядке вещей. Герой, если у него нет славы Абу Али Ияда или Аль-Кавасме[59], получает золото и хочет иметь его еще больше.

«Если у меня нет ни славы, ни смерти, зачем мне отказывать себе в их эквиваленте в виде награды?»

– Какими бы богатыми ни были замки и драгоценности у такого-то…

– Назови мне два-три имени.

– Я знаю их гораздо больше. Ты тоже. Скажи их.

– Назови хотя бы одно.

– Он как раз собирался избавиться от Арафата, когда Сирия…

– Его имя?

– Нет.

Здесь сложно импровизировать: как вульгарные желания или мечты о пиршествах превратились в преданность и самоотверженность. И так же трудно понять, что прекрасные поступки превратили решительных, сильных, красивых мужчин в скупцов, истекающих слюной от зависти при виде мраморной колоннады. Пусть кто угодно воспринимает это, как угодно: пусть исследуют почки, сердце, кишки, чтобы обнаружить там испражнения (к этому нужно привыкнуть, приучить свой взгляд, обоняние, самое тонкое из наших тактильных ощущений), вот истоки нашей свобода здесь, возле Иордана. Дни и ночи у нас будут волшебными из-за торгов, сделок, злобы руководителей. В каких сточных водах барахтались они, защищая свои интересы, от которых зависела свобода Аджлуна? В сопровождении министров в 1968 году, если не ошибаюсь, король проехал по главным улицам Аммана, выкрикивая:

«Да здравствуют фидаины! Я первый фидаин».

Этот крик породила непосредственность юного монарха, непосредственность и совершенно бессмысленная демагогия.

Декабрь 1984. Убийство Аль-Кавасме.

Под полупрозрачным эпидермисом мы ясно видим, что сопротивление обескровлено. Замысловато переплетенные каналы гнали потоки грязи, которая постепенно очищается, они соединялись с другими каналами, где затуманивается чистая, прозрачная жидкость, и, вот что странно, смерть разрывает самые чистые сосуды. Здесь не было настоящего ада, во всяком случае, не больше, чем в бидонвиле.

Вручая мне в ноябре 1970 письма, позволяющие передвигаться в лагерях и на базах ООП, Арафат не слишком рисковал. Интересно, знал ли он, что и восточные, и западные журналисты, даже самые несообразительные, уже засекли эти «потемкинские» базы? Определенные детали довольно быстро указывали на обман. И самые явные из них – те, что вызывали больше всего доверия у самих палестинцев. Слишком старательно студенты из Монпелье, Оксфорда, Штутгарта, Ливорно, Барселоны, Лёвена, Утрехта, Гетеборга, Осаки пытались убедить вас, что палестинцы, воюя против режима хашимитов, правы. Посланники знали это. И еще они знали, что палестинцы совершенно не владеют искусством выдавать настоящие базы за фальшивые. Вообще у фидаинов не было традиции обмана: искусственный мрамор называть настоящим, ложный пафос болью, они вообще не воспринимали ничего театрального и «постановочного». Ничего, похожего на пресловутые «проспекты, засаженные пальмами в горшках», когда по ночам переодетые в садовников полицейские передвигали эти пальмы туда-сюда, чтобы уже в одиннадцать утра Бургиба[60] торжественно въезжал в город по проспекту в тени пальм, выросших за один вечер без единой капли дождя. После приема у официальных лиц Бургиба уезжал, и в эту же ночь пальмы переносили в другой город, чуть южнее предыдущего, где на следующее утро Бургиба ждал такой же торжественный въезд. Маршрут был четко определен и одобрен, хотя и держался в тайне. Понимая масштабы этого надувательства, Бургиба даже стал узнавать деревья, каждое из них имело свое имя, и диктатор выкрикивал его по пути: