Портрет миссис Шарбук - Джеффри Форд

Курс Саботта закончился, а у меня не оказалось ни одного законченного холста, который я мог бы предъявить как свидетельство моей учебы у него. Саботт ушел из академии. На следующий год он преподавать не собирался. А ровно месяц спустя он постучался в дверь нашего дома в Бруклине. В тот день он попросил разрешения моей матери взять меня к себе в ученики. С того времени он меня одевал, кормил, учил, брал в свои поездки и заставлял работать как проклятого, добиваясь, чтобы я стал художником в меру отпущенного мне таланта.

Я обнаружил, что строгость Саботта была напускной — в жизни он оказался умным и добрым, настоящим джентльменом. Но самое главное, он научил меня видеть, как живопись, литература и искусство переплетаются с повседневностью. Даже его уроки по технике живописи не обходились без затрагивания более общих философских вопросов.

Сидя там и глядя на это великое творение воображения, я остро ощущал отсутствие учителя — и чувство утраты помогло мне обнаружить то, что поразило меня из-за своей необыкновенной близости к миссис Шарбук.

Шенц от опиума был не в себе — накурился, как говорят, вдрызг. Глаза у него остекленели еще больше, чем фальшивые зеницы мистера Уоткина. Мы стояли с Джоном Силлсом перед его экспонатами — серией миниатюрных портретов разных преступников. Вокруг царила праздничная суета, богатые заказчики приятельски беседовали с художниками самого разного статуса: кто-то был еще учеником, кто-то — членом академии, а кто-то — признанным мастером.

— Превосходная работа, — сделал я комплимент Джону.

Полицейский детектив слега поклонился и поблагодарил меня.

— Эта дамочка кажется мне знакомой.

Шенц показывал на последнюю картину в ряду. Его качнуло так, словно находка выбила его из равновесия.

Я подошел поближе, наклонился и прищурился. Передо мной был портрет грубоватой женщины в платке. Я тоже узнал изображенную.

— Уж не любовное ли приключение, Шенц? — спросил Силлс, смеясь.

Шенц не поддержал шутку, только сказал в ответ:

— Точно в цель.

Мы поболтали еще немного, а потом Силлс сказал, что ему нужно повидаться с владельцем галереи, который проявил интерес к его работам. Прежде чем отойти, он взял меня под локоть и, придвинувшись ко мне вплотную, шепотом сказал:

— Нам нужно поговорить до твоего ухода.

Я кивнул, и он растворился в толпе.

Я повернулся к Шенцу, продолжавшему изучать портрет Вулфа:

— Ты сегодня здорово нализался.

— Да, — сказал он. — Тому есть причина.

— Какая?

— Такая, что я существую. — И в его глазах впервые с момента прихода появилось осмысленное выражение.

— Ты растеряешь всех заказчиков, — предупредил я.

Ненавижу ханжество, но жизнь Шенца в последнее время дала опасный крен, и я чувствовал, что он оказывает себе дурную услугу.

— Этот корабль, — переменил Шенц тему разговора, — ты узнал, как он назывался?

— «Янус».

— Кажется, это фигура, носовая и кормовая одновременно. Ты не узнал, из какого порта он вышел? И куда направлялся?

— Мне удалось узнать только название.

В этот момент я поднял голову и увидел — кого бы вы думали? — миссис Рид, которая медленно двигалась вдоль рядов картин в нашу сторону. Я кивнул в ее направлении, и Шенц повернулся посмотреть.

— У нее в сумочке вполне может оказаться дерринджер, — сказал он. — Прячься! — Он тихонько рассмеялся и побрел к шампанскому.

Я двинулся в противоположную сторону, поглядывая вокруг, чтобы не столкнуться с ее мужем, который наверняка бродил неподалеку. Целый час я ходил кругами, встречал коллег и профессоров, вспоминал прежние времена, говорил об искусстве ради искусства. Я всегда получаю удовольствие, выслушивая различные взгляды, узнавая о методах, которыми пользуются другие в своей работе. Я столкнулся с одним из моих прежних учеников — он стоял, насколько я понял, перед своей картиной. Он был молод и носил, подражая Уистлеру, длинные волосы.

— Эдвард, — сказал я, приветствуя его.

Увидев меня, он протянул руку и сказал:

— Мистер Пьямбо, как поживаете?

Мы обменялись рукопожатиями, и я чуть отступил, изображая неподдельный интерес к его работе. Это была историческая картина — яркие краски, ясный реалистичный стиль, популярный во времена моего ученичества. Темой была Саломея и усекновение главы Иоанна Крестителя. Меч палача только что отсек бородатую голову святого, которая теперь лежала у ног роковой женщины. Заметно было сильное влияние Саботта, и я испытал удовольствие оттого, что этот молодой человек не дает умереть памяти о моем наставнике.

— Превосходные мазки и отличный подбор цветов, — похвалил я.

— Спасибо, — ответил он, смущенно поклонившись.

— Но, — добавил я, — у меня есть одно замечание…

Он кивнул.

— Не видно крови. Ему только что отсекли голову, а я нигде не вижу ни капли крови. — И в самом деле, срез шеи святого напоминал добрый кусок ветчины.

Глаза Эдварда расширились, он схватился за лоб:

— Бог ты мой! Придется завтра возвращать ее на мольберт.

— Ничего страшного. Работа все равно прекрасная, — сказал я. — Когда она будет закончена, оставьте записку в академии, чтобы сообщили мне. Я хочу ее купить.

Его улыбка стоила для меня в три раза больше того, что я в конечном счете должен был заплатить за эту картину.

— Просто невероятно, — сказал он. — Только сегодня вечером я получил заказ на портрет от одного джентльмена. Мой первый заказ.

Как мне хотелось посоветовать ему забыть обо всех этих портретах. «Портреты — это ловушка, в которой погибнет все твое вдохновение», — чуть было не сказал я ему. Но вместо этого я похлопал его по плечу и, поздравив, отправился дальше.

Вскоре после этого появилась Саманта. В голубоватом платье и замысловатой прическе со множеством косичек она была особенно хороша. Мы выпили вместе по бокалу шампанского, но вскоре нас разделила внушительная толпа ее поклонников. Меня это позабавило: здесь, в галерее были некоторые весьма почитаемые художники, но никто из них не вызвал у публики такого интереса, как непритязательная актриса. Саманта была, как и всегда, любезна и говорила искренне со всеми своими доброжелателями. В какой-то момент, когда я стоял, оттесненный от нее почитателями, она подняла глаза и, словно извиняясь, улыбнулась мне. Я кивнул и улыбнулся в ответ, зная, что вскоре она будет принадлежать одному мне.

Я отвернулся и с удивлением увидел Альберта Пинкема Райдера. Хотя он какое-то время был членом академии, работы его брали на выставку неохотно. Другим академикам не очень нравился его стиль, и они не знали, к какому направлению отнести его картины. В конечном счете привело это к тому, что он влился в другую группу, члены которой, как и он, столкнулись с необъяснимой неприязнью академиков и образовали Общество американских художников. У них были свои выставки и конкурсы, и в последнее время эта соперничающая организация завоевала немалую популярность.