Последний берег - Катрин Шанель

– Ты понимаешь, что мы можем никогда не увидеться?

– Почему? Война вот-вот закончится.

– Фон Рунштедт наступает в Арденнах. Ситуация вот-вот переломится в пользу Германии.

– Мама! Неужели ты стала интересоваться политикой?! Впрочем, ты и раньше не чужда была политических авантюр. Поэтому тебе и нужно теперь уехать.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что я уже сказала. Ты ведь упрекала меня в том, что я связалась не с теми людьми и попала в тюрьму. Теперь я хочу, чтобы ты поняла, что мы с тобой – два сапога пара.

– Я давно уже это поняла, дитя мое. Так ты едешь со мной?

– Мама, а почему ты не уехала в Швейцарию? Тогда… Раньше?

– Очень просто. Швейцария – страна для пожилых людей. Для тех, кто нуждается в покое.

– Именно поэтому.

– Да. Конечно. Я все забываю, как ты молода.

Я обманула мать. Не в первый, но и не в последний раз. Я ждала не письма из Америки с предложением работы. Я ждала своего жениха Франсуа Пелетье. Он должен был найти меня, если он был жив. А я была уверена, что он жив.

– Я приеду, если у меня ничего не получится с Америкой. Найду себе место в одной из швейцарских клиник для богатых. Буду лечить дам от истерии. Как никто другой я знаю, какой кошмар эта самая истерия.

– Как хочешь. А мне надоело смотреть, как французы сводят друг с другом счеты.

Я нашла себе квартиру в девятом округе. Гостиная, спальня, кабинет, крошечная кухонька, вид на церковь. Я еще раз съездила в «Легкое дыхание» и приписала в записке свой новый адрес. Именно по этой записке меня и нашла мадам Жиразоль, вернувшаяся из ссылки. Моя толстуха экономка похудела, но была необыкновенно живой, подвижной и бодрой.

– Я больше не буду на вас работать, мадемуазель Катрина. Вы на меня не сердитесь?

– Ну что вы. Вы же видите, я больше не живу в таком доме, где мне бы требовалась ваша помощь.

– Ох, как я рада. Я боялась, что вы обидитесь. У меня есть кое-какие сбережения, и мне назначили пенсию. Так что я теперь хочу уехать в деревню и завести нескольких коз. Обожаю коз. Вы будете приезжать ко мне, мадемуазель Катрина?

– Конечно. Я вам еще надоем.

– А… господин Франсуа? Вы его видели?

Я покачала головой.

– Говорила же я вам – опалы не дарят на помолвку. Так оно и вышло…

Я проводила мать на вокзал. Когда поезд уже отошел, я пошла прогуляться по перрону. Вдруг мои глаза встретились с глазами молодой женщины. Она показалась мне знакомой. Только тогда на ее лице было выражение невыносимого страдания… Кто она?

И я бы, вероятно, не вспомнила, если б она не протянула руку, указав на меня обличающим жестом, и не закричала бы пронзительно:

– Вот она! Вот эта мразь! У меня болел живот, а она! Она позвала немецкого врача, и тот выпотрошил меня начисто, вырезал все, что делает женщину женщиной! Я теперь никогда не могу иметь детей, и все это она, фашистская подстилка, она спала там, в лагере, со всеми немцами, кто ее хотел! Она сама ложилась с ними!

Я стояла, остолбенев. Теперь я узнала девушку с перитонитом яичника. Такая ложь потрясла меня. Я и понятия не имела, что можно так извратить все обстоятельства. Ведь я же спасла жизнь этой сумасшедшей, как можно клеветать на меня?

Но размышлять над черной человеческой неблагодарностью мне было некогда. Вокруг нас собиралась толпа. Спутник моей давней пациентки, человек с испуганными глазами и в костюме с чужого плеча, не знал, что ему делать, и, кажется, хотел бы замять скандал, но толпа была настроена не так благожелательно.

– Обрить ее! – крикнул кто-то.

– Обрить! Обрить!

Меня спасло то, что ни у кого не нашлось с собой бритвы – думаю, именно это. Мне удалось отступить, смешаться с толпой, которая в патриотическом запале даже не рассмотрела толком своей жертвы.

– Которая? Которая тут немецкая подстилка?

– Вон та, в синем костюме! Да не в синем, а в черном!

После этого случая я почти не выходила из дома. Я утешала себя, что это даже к лучшему: вдруг Франсуа не застанет меня дома? Но он не приходил сам и не присылал писем. Зато мать просто забрасывала меня посланиями. Первое пришло из Лозанны, на бумаге с логотипом отеля «Риваж», потом из «Палас Бон Сит», «Централь Бельвю», «Ройяль» и «Савой». Зимой она звала меня в Женеву. Летом – в Уши…

«Представь себе полную гостиную пожилых миллиардеров обоих полов. Дамы в черных шелках и бриллиантах, джентльмены высовывают из цветных галстуков морщинистые черепашьи шеи… Они так стары, что называют меня деточкой… Дамы каждый день занимаются своей красотой, с утра к ним приходят косметички, массажистки, парикмахеры. Наводят марафет, подтягивают и разглаживают, полируют ногти, рисуют ало рты, взбивают кудри. Сеанс восстановления молодости занимает часа три, после чего дамы обессиленно засыпают в своих креслах. А когда они просыпаются, впору все начинать сначала… Я же отправляюсь на прогулку в горы, это дает энергию и прекрасный цвет лица. Один господин помоложе других – всего-то девяносто с лишним лет – решил мне сопутствовать, но забыл трость, из-за чего нам пришлось вернуться. Хорошо хоть ушли не далеко, не более чем на два шага…»

Я с удовольствием читала ее письма, они были полны остроумных заметок и тонких наблюдений. Иногда я думала, что моя мать и сама могла бы стать писателем, к определенному возрасту она выработала свой стиль.

«Я научила этих дам носить черное, а сама вхожу в зал ресторана в белоснежном, как снежные шапки Альп, костюме, с поддельными жемчугами на шее. Помнишь ли ты, мой Вороненок, как подарила мне нитку поддельного жемчуга? Ты всегда была моим вдохновением. Так вот, все эти динозавры смотрят на меня, и вдруг их лица изменяются, словно их озаряет солнце. Они вспоминают старые добрые времена, довоенные годы, роскошь и шик и прочую прекрасную эпоху. Они были тогда такими молодыми, всего-то семидесятилетними, вся жизнь была у них впереди! Я теперь их талисман, их богиня, их Психея – ах, и стоило так бороться, любить и страдать, чтобы стать кумиром горстки смешных стариков?»

«Знаешь, говорят, сам Петен здесь. Немцы помогли ему устроиться где-то в Швейцарии. Говорят, де Голль не хочет суда над своим бывшим полковником, ведь во время той, первой войны он сражался под его началом и даже назвал в его честь своего первенца. Генерал намекал послу Швейцарии, чтобы они не выпускали старика, если тот вздумает рваться на родину – тогда его придется отдать под суд. Что ни говори, он много сделал для Франции».

Этого матери, пожалуй, не следовало писать – временами она была так неосторожна! Но Петен все же вернулся на родину не без помощи союзников, которые не рассматривали тонких дипломатических шагов де Голля. Его дело рассматривалось в Верховном суде Франции. На всех заседаниях маршал Петен твердил, что в душе всегда был сторонником Сопротивления, что защищал родину от оккупантов, как мог, что судить его должен весь французский народ, а не Верховный суд, и наконец отказался отвечать на вопросы, предложенные ему судом. Думаю, на самом деле он хотел крикнуть, как та «горизонтальная коллаборационистка», – а где вы тогда были, герои? Подсудимый был признан виновным в государственной измене и военных преступлениях, за что приговорен к смертной казни через расстрел, общественному бесчестию и конфискации всего имущества. Но Председатель Временного правительства де Голль из почтения к солидным годам осужденного помиловал его. Должно быть, Петену не так уж плохо жилось в тюрьме, потому что он проскрипел там еще шесть лет. В тюрьмах правительства Виши узники столько не жили!