Калигула - Игорь Князький

Конечно, можно говорить о том, что репрессии касались сугубо верхушки римского общества, что десятки миллионов жителей необъятной Империи и не замечали таковых, но ведь закон этот бил только по элите Рима, ибо инакомыслие всегда черта развитого интеллекта. Самым показательным процессом против свободомыслия и свободы слова стал процесс по делу Кремуция Корда, того самого историка, о котором упоминает Светоний, назвавшего республиканцев Брута и Кассия «последними римлянами». Судей не смутило даже то обстоятельство, что Корд читал свое сочинение в присутствии Августа и последний спокойно воспринял похвалу своим смертельным врагам и отсутствие похвал Гаю Юлию Цезарю и самому себе{139}. Теперь Корду предстояло защищать свое произведение в присутствии Тиберия, сидевшего с грозно нахмуренным видом, не предвещавшим подсудимому ничего хорошего. Прекрасно понимая, что надежд на благополучный исход дела у него нет и судьба его уже решена, славный служитель музы истории Клио решил уйти из жизни с высоко поднятой головой, мужественно защищая право человека на свободу мысли и слова:

«Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения. Тит Ливий, самый прославленный, самый красноречивый и правдивый из наших историков, такими похвалами превознес Гнея Помпея, что Август прозвал его помпеянцем, и, однако, это не помешало их дружеским отношениям. Сципиона, Афрания, этого самого Брута, этого самого Кассия он часто именует выдающимися мужами и нигде — разбойниками и отцеубийцами, каковое наименование им присвоено ныне. Сочинения Азиния Поллиона также хранят о них добрую память; Мессала Корвин открыто называл Кассия своим полководцем, а между тем и тот и другой жили в богатстве и неизменно пользовались почетом. Ответил ли диктатор Цезарь на книгу Марка Цицерона, в которой Катон превозносится с небес, иначе, чем составленной в ее опровержение речью, как если бы он выступал перед судьями? Письма Антония и речи Брута к народу содержат неосновательные, но проникнутые большим ожесточением упреки Августу. Общеизвестны полные оскорбительных выпадов против Цезарей стихотворения Бибакула и Катулла, но сам божественный Юлий, сам божественный Август не обрушились на них и не уничтожили их, и я затруднился бы сказать, чего в этом больше — терпимости или мудрости. Ведь оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев кажется справедливым.

Не говорю о греках, у которых была безнаказанной не только свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами. И уж совсем беспрепятственно и не встречая отпора, можно было высказываться у них о тех, кого смерть отняла у ненависти или пристрастия. Разве я на народном собрании возбуждаю граждан к усобице, когда поднявшие оружие Кассий и Брут занимают поле сражения при Филиппах? Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил даже одержавший над ними победу? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не Кассия с Брутом, но и меня»{140}.

Корд, покинув сенат, избрал самый мучительный способ самоубийства, уморив себя голодом. Сенаторы в угоду Тиберию спешно приказали сжечь сочинения опального историка. Но, как справедливо будет сказано Михаилом Булгаковым в самом знаменитом его романе, «рукописи не горят». Сочинения Корда были тайно сохранены и стали доступны потомкам, будучи обнародованными. Публий Корнеллий Тацит написал о происшедшем с рукописями Корда замечательные, воистину бессмертные слова, верные во все времена и для всех народов: «Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них»{141}.

Тиберию в деле Корда не хватило ни терпения, ни мудрости. Понятное дело, закон об оскорблении величества не мог быть только следствием каприза этого или иного владыки Рима. Он естественным образом вытекал из самой системы единовластного правления. Оберегание престижа властителя в таком обществе быстро становится нормой, и здесь неприятие свободы слова неизбежно. В начале XIX века император Наполеон I идеально сформулирует отношение самовластия к вольному слову: «Кто может все сказать — может все сделать». Но и за тысячи лет до великого потрясателя Европы монархи и единовластные диктаторы прекрасно об этом догадывались и действовали соответствующим образом. А в пресечении свободомыслия не обойтись и без доносительства, как бы брезгливо ни воспринимать и сами доносы, и личности доносителей, во все времена неизменно гнусные. Есть даже такой исторический анекдот, гласящий, что Моисей изначально дал своему народу не десять, но одиннадцать заповедей. Последняя из них якобы гласила: не доносительствуй! Но, будучи человеком ума государственного, мудрый Моисей от нее отказался, понимая всю гадкую по природе, но несомненную пользу доносительства для власть имущих.

Возвращаясь же к вечной актуальности оценки Публием Корнелием Тацитом пороков правления Тиберия, хочется напомнить одно трагическое событие конца XVIII века, случившееся в Париже в разгар Великой французской революции. Знаменитый революционер Камилл Демулен, которому принадлежала честь первому призвать парижан к походу на Бастилию (так он сам полагал), опубликовал в своей газете «Старый кордельер» несколько отрывков из Тацита, обличающих тиранические действия Тиберия. В Тиберии неожиданно узнал себя вождь якобинской диктатуры Максимилиан Робеспьер, бывший соученик и близкий друг Демулена. Памятуя о прошлом, Робеспьер великодушно, как ему самому представлялось, предложил сжечь крамольный номер газеты. На это Камилл гордо воскликнул: «Сжечь — не значит ответить!» Ответом Робеспьера стала отправка Демулена на гильотину.

Должно быть, Неподкупный Максимилиан — прозвание, надо сказать, абсолютно справедливое — либо не читал Тацита достаточно внимательно, либо просто был не в состоянии его глубоко понять и оценить.

Усилия Тиберия по искоренению свободомыслия и права открытого его выражения действительно превратили для мыслящих римлян его правление в «железный век». Времена Августа теперь воспринимались как идиллические, как прекрасные годы «золотого Сатурнова века». В то же время подавление свободы мысли и слова, отчуждение и запрет исторических и литературных сочинений за крамольное, с точки зрения власти, содержание все же не стали системой в Римской империи. Собственно, попытка Тиберия уничтожить труд Крему-ция Корда в итоге потерпела неудачу, да и стала она лишь эпизодом в римской истории. Более в дохристианской Империи подобных запретов сочинений мы не знаем. Да, Нерон велел уничтожить сочинение Фабриция Вейентона, но не за политическую направленность или гражданскую смелость, а как произведение сугубо клеветническое, возводящее хулу и напраслину на многих достойных людей и ничем, кроме авторской злобы, не подкрепленное.