Мой дикий ухажер из ФСБ и другие истории - Ольга Бешлей

Я решила пойти более легким (как мне казалось) путем. Просто выбрать для чтения что-нибудь очевидно эффектное и не требующее больших дополнений. Например, запись про страшные чекистские обыски. Ведь, разумеется, только в дневниках и могло быть про обыски. Или дневник известного писателя или поэта – Бабеля, Блока, Брюсова, Булгакова, Бродского… на букве Б я, признаюсь, устала прокручивать страницу – таким огромным оказался список расшифрованных и оцифрованных дневников. Или дневник какого-нибудь заранее неприятного будущим слушателям человека – да вот хоть Феликса Дзержинского. Куда уж неприятнее! Можно было выбрать что-то о войне. О ленинградской блокаде. О голоде. О какой-нибудь оккупации или какой-нибудь эвакуации. О любви. О сексе. Нет, ну кто-то же должен был во всех этих дневниках написать о сексе. Вот тут и поиск по тегу есть – «любовный дневник». Или о страстях – об измене, о предательстве, о стукачестве. О страхе. О Сталине. Ха! Ну конечно же, Сталин. Есть же еще поиск по отдельным словам. Конечно, нужно искать о Сталине.

К сожалению, поиск работал не по текстам самих дневников, а по биографиям авторов.

Вот, например, дневник свидетельницы боев под Сталинградом. Какая красивая женщина на фотографии! Но это не совсем то. Или вот – помощник директора по найму и увольнению завода № 371 им. Сталина, старший лейтенант НКВД. Человек с гитлеровскими усами. Что он там пишет? 5 апреля: «Утром позавтракал неплохо. Днем ходил в управление милиции…» 7 апреля: «Утром позавтракал неважно. Принял посетителей. Съездил в управление, пообедал неважно. Составил письмо Вечером неплохо поужинал дома». Вот ведь заклинило на еде, а где кровавые ужасы НКВД? …Ох, это 1942 год. Все понятно. Или дневник Вышинского – организатора сталинских репрессий. Но тут всего одна запись, и я ничего не могу из нее понять.

А вот это может быть интересно – дневник Марии Сванидзе. Оперная певица, жена брата первой жены Сталина. Репрессирована и расстреляна в 1942 году. Дневник небольшой. Первая запись датирована 1933 годом. 11 сентября: «Москва. …Когда-то в дни мечтательной юности я думала, что у меня куча талантов…» Гм. Ого, а вот запись от 26 декабря 1935 года: «Поздравляем дорогого Иосифа с днем рождения…» День рождения Сталина! Вечеринка! У нее было берлинское платье. За ней и мужем послали машину. Праздновали на ближней даче. Просто кино какое-то. Жданов играл на гармони. Пели заздравные абхазские и украинские песни. Кто-то плясал с Молотовым. Все танцевали, а Сталин сказал, что «после Надиной смерти он не танцует». Да, у него же вторая жена застрелилась. А когда же она застрелилась? Википедия, Надежда Аллилуева, 9 ноября 1932 года. То есть три года прошло. Последняя запись дневника – 7 августа 1937 года. Тридцать седьмой. Репрессии. Ну вот и сама она пишет: «Беспрерывное изъятие людей с именами, которые много лет красовались наряду с лучшими людьми н[ашей] страны».

Беспрерывное изъятие людей. Беспрерывное изъятие людей. Какой поразительный язык, я запомню. Удивляется – и, кажется, искренне: «Как мы могли все проглядеть, как могло случиться, что вражеский элемент расцвел таким пышным цветом?..» А саму ее «изъяли» в 1939 году. Интернет говорит, что «скрывала антисоветскую деятельность своего мужа». И еще у нее были «террористические намерения». Вот так история. Вот тебе и берлинское платье.

И я почти уже сделала выбор, остановилась на дневнике Марии Сванидзе, но вдруг подумала, что это ведь так от меня далеко. Что я добавлю? Выдавлю из себя банальное рассуждение о том, что в кровавом режиме нет никаких «своих», что никто не в безопасности, никто не застрахован? Сделаю «тонкий» намек на сегодняшний день?

И тут мне пришла идея: а что, если поступить совсем по-другому? Кардинально по-другому. Задать совершенно другие вводные. Что, если взять дневник обычного человека? Не Москва. Не Петербург – Ленинград. Откуда-то из провинции. Никого не знал и не видел. Не принимал участия ни в одном историческом событии. Не воевал. Не убивал (так, чтобы мы об этом знали). Не был расстрелян (так, чтобы мы об этом знали). Не видел обысков и арестов. Совершенно обычный. Простой, как пять копеек. Такой, как кто-то, кого я знаю. Что, если в жизни этого человека, в ее обыденности, мерном течении, в какой-нибудь глупости и нелепости, в какой-нибудь жалкой надежде или мечте, в какой-то простейшей мысли я смогу прочесть что-то свое? Или пусть не свое, но понятное.

В конце концов, всегда же было у человека по две руки и по две ноги, и схожие мысли, конечно, текут сквозь года.

Аноним!

Кто может быть сильнее задвинут, затерт и забыт среди всех этих имен, званий, должностей, пометок «расстрелян»! Конечно, мне нужен какой-нибудь аноним.

Вот так я наткнулась на дневник молодого крестьянина, поденного рабочего на селекционно-генетической станции имени И. В. Мичурина. Прочла одну из первых записей – «Днем работал на производстве. Вечером нарисовал портрет Ленина» – и, хотя в этой записи, на первый взгляд, не было ничего, что соединило бы меня с автором, вдруг заметила в ней такую сильную естественную комичность, словно дневник этот – вовсе и не дневник, а изящная литературная шутка, которую я сама не отказалась бы пошутить.

Удивительно, как я была в этом чувстве права и насколько была не права в то же время.

Однако выбор этого дневника стал для меня одним из самых правильных решений уходящего года. Может быть, даже лучшим его событием.

– II -

Дневник датирован 1932 годом. В нем всего 47 записей. Автору двадцать лет. Станция, на которой он трудился, находилась в городе Козлов Тамбовской области. В этом же году город переименуют в Мичуринск. Сейчас это наукоград с агрокомплексом, исследовательскими лабораториями, институтом генетики и селекции плодовых растений. А тогда была эта станция, и я, если честно, так и не поняла, чем мой аноним на ней занимался.

От него на самом деле сохранились два документа – помимо дневника еще небольшая автобиография. Из нее можно узнать, что родился он в семье крестьян Пензенской губернии, родители занимались хозяйством, отец еще делал горшки. «Экономика нашего дома была крайне печальна», – пишет мой аноним.

Пишет он, кстати, плохо.

То есть нет, не так.

Пишет он замечательно, но с чудовищными ошибками. Иногда и вовсе нельзя понять, что хотел человек сказать этим странным набором букв. Но мне вскоре стало казаться, что и ошибки эти замечательные и что даже без них никак нельзя обойтись.

В школу он пошел в двенадцать лет, проучился год, а на другую зиму остался дома «за неимением пиджака и обуви». Тогда же у него появилась идея самообразования, которая и прошла красной нитью через все его записи. Крестьянский мальчик рисует, читает, пишет, слушает вечерние рассказы матери за прялкой. К шестнадцати годам он, однако, окончил четыре класса. Поступил в школу крестьянской молодежи, где впервые начал читать художественную литературу. Учился «под тяжелейшим экономическим игом», которое в 1932 году заставило его отказаться от дальнейшего обучения. Парень поехал работать к брату в город Грозный. Тут я надеялась узнать что-то новое про столицу Чечни, но аноним не без грусти заметил, что «национальный городишко ни разу не открыл» ему «внутренних своих тайн». Он поселился в рабочем поселке, окруженном нефтеперерабатывающими заводами, «безканечный звук каторогоых сливался в одно целое гиганское рыдание». Через двадцать шесть дней попал под сокращение ночной смены, после чего поехал на заработки в Козлов.