Мой дикий ухажер из ФСБ и другие истории - Ольга Бешлей

Приведу этот факт целиком:

«Садовник – Петр Иваныч пошел на поле питомника на борьбу с мышами. Для того чтобы мышей легче было искать еще с осени П[етр].И[ванович]. наделал кучки из сорных трав, куда зимой и забираются маленькие грызуны. А теперь он ходил от кучи к кучи ведя борьбу с вредителями-грызунами… Подойдя к одной из таких западни не очен не думая кроме своего дела он приподнял палкой бурьян и в жутком страхе отскачил в сторону – под бурьяном был труп человека… Мужчина или женщина Петр Ив[анович] не знал он на взяв под мышки свои лыжи и несмотря уже на пристарелый возрасть летел сломя шею сказать об этом подгоняемы неожиданностью. Его лицо было бледно он дражал и его губы нездержанно нервно дергались когда он рассказывал в бижавший на хозяйственный двор первому попавшему о своем открытии…

Тот час же несколько человек бросились туда… Ик изумлению открыли зверски истерзанный и зладйски обезабраженный женский труп.

Ее лицо было туго завязано по видимому платком, под правым глазом был нанаесен ударом ножа шрам и кровь покрывала всю голову…

Но приступнику наверно было мало этого и он с высшим варварством надсмеялся над бедной жертвой… в ее члене была загната сломленная двхух летняя яблоня…

Приступник не обнаружен…

Последние дни много говорилось о этом случаи.

Сегодня я встретел еще разговор не только об этом но и о других “местях” подобных этой.

И так как наш двадцатый век не исжил этого то я обещаюсь быть свидетелем и по первой возможности наришу несколько реальных картин такого содержания».

Бесхитростная сила этого изложения меня поразила, но картин такого содержания больше не было. Зато постепенно стали появляться рассказы об окружающем мире и времени, в котором довелось жить автору дневника. Так, я узнала, что в месяц он получал всего 40 рублей, а ситцевая рубаха стоила в тридцать втором году 20 рублей, брюки обыкновенные – 15, кальсоны – 8–10, пиджак – 30–50 рублей, «чеблеты или батинки» – 30–40. «Сопаги не совсем хороши в 1928 г. стояли 10 р. теперь стоят 130–150 руб., – писал аноним. – Перевести на мое жалование за одни сапоги нужно работат; не тратя не куда не копейки ровно три месяца». «Поэтому чтобы таковые купить надо поступать как гоголевскому Акак[ию]. Акакиевичу», – заключал он. Однако, в отличие от Акакия Акакиевича, все стремления которого были сосредоточены на шинели, малограмотный тамбовский крестьянин двадцати лет мечтал о совсем иных материях.

Так, в одной из записей он вдруг заявил, что живет для того, чтобы участвовать в человеческом прогрессе. Но для такого участия, он считал, нужно изучить общество, в котором живешь, выявить его слабые места и поправлять их «чем можешь». С этой-то целью он обязал себя учиться и заниматься самообразованием. «Чтобы жить на пользу человеческого общества, нужно быть сторонником самой большой группы людей составляющих его… Всем своим существом примкнуть к этой гуще, сочувствовать ей, не проституткой вертется и льстить ее, а примкнуть и составит из себя частицу ее…» – писал аноним. И добавлял следом: «С этого дня приступаю к проработке русского языка по рабочей книги предназначенной для VI года обучения в ФЗУ составители: М. В. Будкевич, О. И. Ворченко, Е. И. Досычева, К. Р. Суздалева. Учпедгиз за 1931 г.».

На глазах у меня выступали слезы от нежности. «Как же он думает примкнуть к большинству, когда так очевидно отличается? – думала я. – Ведь это же удивительный, поразительно сильный в своей наивности и чистоте человек. Прорабатывает учебник по русскому языку! Чтобы примкнуть к большинству и принять участие в прогрессе!» Как же в такие моменты мне остро хотелось выслать в тридцать второй год посылку – с брюками, рубашками и консервами. Аноним сообщал, что на производстве выдают всего лишь 700 грамм хлеба в день.

Да, это важный момент: тридцать второй год – страшный голод в СССР. Миллионы человек умирают. Я поискала информацию по Козловскому уезду, где работал мой крестьянин в тридцать втором, но обнаружила очень немного: ситуация с продовольствием была плохая, но все же не такая плохая, как во многих других областях, поэтому сюда стекались за хлебом и в поисках работы.

Рацион анонима был очень скудным: в столовой давали суп без мяса и «безо всяких жиров», картофель «безовсего». Ежемесячное питание на производстве обходилось ему в 36 рублей. На рынке нечего было купить: мяса там не было, пуд ржаной муки стоит 45 рублей, пшена – 60, картофеля – 10–15. Цены все время менялись в сторону повышения.

Как-то, вернувшись с рынка, пораженный убогостью выставленных товаров, он в отчаянии написал: «Эх бедные существа скороли мы будем людями!» Эта фраза тут же прочно осела в моей памяти и с тех пор стала всплывать каждый раз, как мне приходилось по работе редактировать тексты про иркутские поселки, погибающие без тепла, света и газа, пытки в тюрьмах, беспощадное обращение в детских домах, голодающих обитателей домов престарелых и прочие рукотворные несчастья, которыми до сих пор богата наша земля. Я с грустью думала, что если бы нам с анонимом пришлось повидаться, то я немногим могла бы его утешить.

В какой-то момент я почти в полной мере прониклась трагедией зимних сапог: зима, как обычно, случилась внезапно – в ноябре выпал снег, ходить мне было не в чем, а денег до зарплаты не было от слова «совсем». «А климат у нас в 2016-м все такой же дерьмовый, – мысленно делилась я со своим анонимом, который из-за истории с сапогами вдруг стал мне совсем родным. – И цены в последние два года выросли ужасно, хотя мы, конечно, не голодаем, грех жаловаться».

Однако аноним не унывал. Он утверждал, что глупо падать духом, потому что «подат духом – значить придоватся паническому настроению, а всякая паника полезна врагу паника – враг человека». От уныния он предлагал следующий рецепт: «Больше октивности наблюдательности глубши взгляд на нонешний день!»

Но «нонешний день» пугал не только ценами на хорошие зимние сапоги. Меня стала пугать Раиса Петровна.

– III -

– Где вы воспитывались? – спросила она меня в начале очередного занятия.

Перед ней на столе лежали распечатки с моими рассказами, безжалостно исчерканные карандашом.

Я моргнула. Вопрос был построен так, словно я могла вырасти в пансионе благородных девиц, но родители деньги зажали.

– Ну, дома.

– Послушайте, – Раиса Петровна сняла вдруг очки и посмотрела на меня жутким, ледяным взглядом, – я не знаю, в какой среде вы выросли и кто вас воспитывал, но вы используете лексику, характерную для люмпенов.

Я невольно ссутулила плечи. В голове моей лихорадочно пробегали все тексты. «Что же такое она прочла? – думала я. – Ведь я же специально отобрала для нее рассказы без мата. Господи, как хорошо, что я не принесла ей текст про ФСБ и розовый хуй!»

– За все годы своей жизни я ни единого раза не позволила себе в своей собственной речи тех слов, которые вы так легко используете в текстах, – продолжала Раиса Петровна.