Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

Пил долго, проливая пресную воду из протянутой ему фляги на грудь, икать начал. Потребовал:

— Ром!

Подпалый, изображая гостеприимного доброжелателя, передал ему бутылку со светло-бурой жидкостью. На этикетке Куропёлкин углядел слова: «Республика Доминикана». Вот, значит, он где. Хотя, конечно, и ром мог оказаться контрабандным. Во всяком случае, вкус он имел достойный, и к нему были бы вполне уместны одноглазый попугай в бандане, с боцманскими манерами, и пиастры. И ему ли, Куропёлкину, пережившему драму субмарины «Волокушка», должно было терпеть снисходительное к нему отношение каких-то карибских бандитов? Ко всему прочему, отобравших у него пиастры!

— Субмарина… «Волокушка»… СОС… Морзе!.. — напомнил Куропёлкин.

— Уес! Уес! — успокоил его Подпалый.

Сейчас же заработал двигатель катера, и сторожевая посудина побрела в сторону Луны.

Прошло полчаса, а никаких разговоров по рации так и не происходило, Подпалый же с Кукарачей сигналили друг другу глазами, и Куропёлкину ничего не стоило разгадывать эти сигналы. А Кукарача потянул его на палубу катера, якобы с интересом — куда дальше-то плыть к субмарине? Хитёр был Куропёлкин и ловок, однако не смог уберечься от ожидаемого им подвоха и был сокрушён ударом чего-то тяжёлого по затылку.

Его выбросили за борт. И он утонул.

Тем не менее он сидел на садовой скамье, крашенной белилами, и смотрел на Луну.

Сидел одуревший, будто его ударили по башке именно пыльным мешком. Ни крови, ни содранной кожи Куропёлкин не обнаружил, ну, шишка, правда, была. Возможно, нечто тяжелое или даже острое по джентльменским традициям доминиканосов было упаковано во что-то щадяще-ватное. Потерявший сознание Куропёлкин, из уважения к традициям и из вежливости, обязан был утонуть. Однако он сидел на скамье и смог даже прочитать на одной из досок спинки слова «Парк „Останкино“», выведенные казённой инвентарной краской. Рядом же перочинным ножиком вырезали — «Федька — дурак!». То есть скамья принадлежала Москве и должна была стоять на аллее невдалеке от телебашни. А она плыла и везла куда-то продрогшего Куропёлкина.

«А как сейчас она? — подумал Куропёлкин. — Наверняка не может заснуть и мается у себя в алькове. Или смотрит в тоске на эту же самую Луну…»

Ему бы вспомнить о часовых поясах и уж точно сразу же схватить огнетушитель и залить свою дурацкую башку пеной. Но откуда Куропёлкин мог добыть здесь огнетушитель?

А у этой в опочивальне размещен сейчас очередной Шахерезад, завидовать кому не стоило.

«Черти о чём ты думаешь?!» — начал Куропёлкин деликатно, но тут же перешёл на боцманские слова.

И вдруг понял, что ему в мире всё безразлично. И собственная его жизнь-планида, и киты на берегу, и нагло-трусливые жулики-доминиканосы, и пакеты с песо, и очередной Шахерезад, и бабёнка Звонкова, то ли ведьма, то ли просто стерва…

И надо было сейчас же сползти со скамьи и утопиться…

«Это из-за стервы и ведьмы, что ли, утопиться?» — сейчас же возмутился Куропёлкин.

Нет, утоплением наказывать себя вышло бы делом позорным, сползать со скамьи он не стал. И даже убрал из воды ноги. Вспомнил, что совсем недавно на них была обувь. Потеря Башмака отчего-то снова расстроила Куропёлкина.

Впрочем, в Башмаке-то мародёры, даже и отодрав подошву, ничего не нашли. Башмак отплыл в прошлое. Важным для Куропёлкина стало теперь не уже случившееся с ним, а то, что могло произойти дальше. Важным и интересным.

Разъяснение непонятностей, обрушившихся на него в последнюю пору, а стало быть, и оценку степени своей вины в странных (для него) событиях Куропёлкин решил отложить на потом, сейчас же главным было — не избегать никаких новых испытаний (приключений!), истребить в себе страхи и даже позволить себе порой быть беспечным. И пусть всё идёт, как идёт. По воле волн.

Но волн-то сейчас не было.

Или были?

Ведь скамья-то из Останкинского парка куда-то плыла.

Но от скамьи пахло берегом усопших китов. Или содержимым контейнера, куда старательные услужники Трескучего и Звонковой засунули, вмяли его, нарушившего приличия подсобного рабочего Куропёлкина.

Вспомнил: на разбойном катере бандос Кукарача то и дело зажимал нос, сплевывал и бормотал:

— Гуано!

Вполне возможно, это бормотание было частью подвоха, с целью ввести матроса с субмарины «Волокушка» в раздражение, а взволнованного, его и огреть.

Слово «гуано», действительно, раздражало Куропёлкина. Он знал, что гуано было особым достоянием государства Чили, происхождением своим связанным с птичьим помётом, то есть с чем-то жидким, способным с лёту, с высот извратить наряды людей и имеющим жалко-упрощённый запах. Разве могло их гуано сравниться с нашим, крепким и выразительным!

Не могло!

Неожиданный порыв ветра подкрепил мысли Куропёлкина. Знакомые ароматы усилились. Неужели останкинская скамья, сама, по своей воле, возвращалась к берегу с китами? А ведь рябь на воде стала лишь чуть рельефнее. Или, может, здесь существовало глубинное течение (либо даже оно только что возникло или кем-то было возбуждено), какому должно было вернуть Куропёлкина к месту его вчерашнего обретения чувств и сознания? Но зачем кому-либо было необходимо (выгодно) вертеть Куропёлкина в углу водного пространства, им пока неопознанного и неназванного? Или, может, его желает всосать пробоина Бавыкина в недра Чемодана и вернуть его в хозяйство госпожи Звонковой. Ну уж нет! Да, он позволял себе порой быть и беспечным, но не да такой же степени! Хватит кататься обобранным дураком на парковой скамейке и вдыхать ароматы то ли московских мусорных сборов, то ли переливы продуктов тления усопших китов, то ли выхлопы от пузырей лежавшей на дне субмарины «Волокушка». Хватит. Хватит торчать здесь и ждать от кого-то помощи или исполнения заслуженного им наказания. Надо искать Землю!

Надо ощутить себя навигатором и мореплавателем! И вперёд! Пока не полный. Но вперёд!

Впрочем, какую именно Землю искать, Куропёлкин не знал.

Какую-нибудь. Твёрдую. Сушу. Большую Сушу. Материк. Хотя он был бы согласен и на остров. Необитаемо-таинственный. Без людоедов. И с магазином-баром под пальмой. И чтобы хозяйкой в нём при пивном кране была горничная Дуняша. Она же шоколадница. И чтобы никакие посудины к их острову не шлялись.

Тут автор (то есть я) считает необходимым объявить читателям истории Евгения Макаровича Куропёлкина, если такие сыщутся (или образуются), что ни в мореплавании, ни в навигационном деле он ничего не смыслит. Ни по каким морям не ходил, ну, если только прокатился однажды на теплоходе с бассейном из Сухума до Ялты. Про приливы и отливы я читал лишь в книгах. Оттуда же пришли ко мне слова «астролябия» и «секстан». Никогда не бывал я в Западном полушарии, где, по убеждению Куропёлкина, он находился сейчас. Не имею никакого представления об особенностях тамошнего водного, подводного и сухопутного мира, неизвестны мне в реалиях приметы быта земного пространства, куда занесло Куропёлкина. Не загорал я на пляжах Флориды и Мексиканского залива. Не наслаждался диксилендами Нью-Орлеана. Не видел акул. Лишь кое-что стало известно мне о вынужденных хождениях Куропёлкина как по воде, так и по суху. Это кое-что известное возбудило во мне фантазии, скорее всего косвенные и искажающие суть произошедшего.