Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд

Приученные бесконечной муштрой запевать ее, как только заиграет музыка, Фриц с товарищами, не задумываясь, раскрыли рты и начали петь:

Вглядываясь в даль изо всех сил, Фриц следил, как русских вели мимо крематория в ту часть лагеря, где располагалась небольшая фабрика – Deutsche Ausrustungswerke (DAW); там силами заключенных производились боеприпасы для немецкой армии. А дальше возвышалась расстрельная стена. Военнопленные и их конвоиры исчезли из виду.

Тысячи голосов неслись над лагерем, но и они не могли заглушить эхо выстрелов, прогремевших за фабрикой.

Больше русских солдат они не видели. Пару дней спустя в лагерь доставили еще тридцать шесть советских военнопленных, и опять заключенным пришлось петь, чтобы заглушить стрельбу.

«Нам сказали, это были комиссары, – писал Густав, – но мы все знаем… Не описать, что мы чувствуем, когда один ужас сменяется другим».

Такой метод казни оказался неэффективным для устранения большого количества русских, от которых эсэсовцам приходилось избавляться. Поэтому, пока малочисленные группы расстреливали у стены, шла подготовка нового помещения. В лесу, по дороге к карьеру, находились заброшенные конюшни, в которых теперь ускоренными темпами трудились плотники из строительного подразделения. Строение получило кодовое название Коммандо-99, и его предназначение, хоть и секретное, быстро прояснилось[234]. Три барака в углу главного лагеря обнесли дополнительным забором, образовав специальное отделение для советских военнопленных, которых начали доставлять в Бухенвальд тысячами[235].

Каждый день русских, подлежащих ликвидации, группами заводили в Коммандо-99, где им говорили, что сейчас состоится медицинский осмотр. Арестанты шли, по одному, через анфиладу кабинетов с медицинским оборудованием, где сидели люди в белых халатах. Им осматривали зубы, прослушивали сердце и легкие, проверяли зрение. Наконец, их приводили в комнату, где на стене была нанесена шкала для измерения роста. За шкалой, на высоте затылка, располагалась незаметная бойница-щель, выходившая в потайной кабинет, где стоял эсэсовец с пистолетом. Когда заключенный прижимался спиной к шкале, тот, кто проводил измерения, стучал по перегородке, и солдат из соседнего кабинета стрелял пленному в затылок[236]. В здании играла громкая музыка, заглушавшая выстрелы, и, пока вели следующую жертву, кровь предыдущей смывали водой из шланга.

Фриц и Густав, как и все их товарищи, отлично знали, какие «мероприятия» (так эсэсовцы официально называли казни) проводились в старой конюшне[237]. Плотники, перестраивавшие здание, были приятелями Фрица. Русских целыми грузовиками доставляли в лагерь, но они тут же исчезали; все видели закрытый фургон, который циркулировал по склону горы от Коммандо-99 до крематория, оставляя за собой кровавый след. Через некоторое время в фургон поставили зашитый металлическими листами контейнер, чтобы предупредить утечку. Крематорий не справлялся с нагрузкой, и из Веймара пригнали грузовики с мобильными печами; они были припаркованы по краям плаца и сжигали трупы прямо на глазах у остальных заключенных[238].

«Тем временем расстрелы продолжаются», – писал Густав.

* * *

До какого предела способен человек испытывать ужас? Казалось бы, со временем душа должна закаменеть, затупиться, как изношенный инструмент, или онеметь, как рука или нога. Множественные раны должны оставить на ней шрам, который всегда жестче обычной кожи.

Возможно, с некоторыми так и произошло, но у остальных было по-другому. Не выдерживали даже многие эсэсовцы. Лагерные охранники, которые должны были по очереди расстреливать военнопленных в Коммандо-99, обнаружили, что эта непрерывная планомерная бойня отнюдь не то же самое, что эпизодические убийства, к которым они успели привыкнуть. Многие ею наслаждались: они считали себя солдатами, а казни военнопленных – своим вкладом в борьбу с еврейским большевизмом, но других она сломала, так что они всеми силами избегали назначения в Коммандо-99. Кто-то из охранников падал в обморок, у кого-то начинался нервный срыв; многие опасались, что когда о расстрелах – неизбежно – узнают в Советском Союзе, последуют ответные меры в отношении пленных немецких солдат со стороны НКВД, советского «гестапо»[239].

Узники Бухенвальда, являвшиеся свидетелями Акции 14f14, а порой и принимавшие принудительное участие в уборке после казней, тяжело переживали происходящее. И это было лишь начало.

В конце 1941 года заключенных начали подвергать смертельным медицинским опытам, направленным на разработку вакцин для гитлеровских войск.

Все поняли, что творится что-то неладное, когда охрана начала отгораживать блок-46 – один из двухэтажных каменных бараков возле огорода. В один зимний день, после переклички, охранник вытащил список и, окинув взглядом ряды арестантов, начал выкрикивать номера. Сердца всех, кто стоял на плацу, тревожно заколотились: списки в СС не означали ничего хорошего. Те, кого вызвали, покрывались смертельной бледностью.

Вдвойне тревожным было то, что на плац вышел доктор Эрвин Динг[240]. Худой и нервный, он служил раньше в Ваффене и печально славился своей безграмотностью[241]. То же самое касалось его заместителя, капитана СС Вальдемара Ховена – благодаря эффектной внешности он одно время подвизался в Голливуде, но с медицинской точки зрения был еще менее квалифицированным, чем Динг. Зато он ловко делал летальные уколы фенола[242].