Этюды Черни - Анна Берсенева

– Ноги замерзли, – сказала девочка в пестрых перчатках-митенках и в такой же пестрой шапочке с двумя бубенчиками. – Но топать нельзя.

– Почему? – удивилась Саша.

Ноги у нее тоже замерзли, и она как раз собиралась потопать и попрыгать.

– Если мы все станем топать, то наступит резонанс и мост обвалится, – объяснила девочка.

Валенки у нее на ногах тоже были пестрые: на левой – красный с желтой вышивкой, на правой – синий с белой. На вид ей было лет восемнадцать. Хотя взгляд у нее был такой ясный, что можно было дать гораздо меньше. Саша уже привыкла к тому, что у восемнадцатилетних московских девочек стоит в глазах ранняя, чрезмерная и потому губительная взрослость.

– Кто тебе такое сказал?

Парень в шапке с ярко-зеленым помпоном посмотрел на девочку с интересом.

– В школе же говорили, на физике.

– Это если строем по мосту идти. – Парень улыбнулся. – Строем, в ногу. А мы не строем и не в ногу. Мы все сами по себе.

«Точно я постарела, – подумала Саша, глядя на эту разноцветную парочку. – Иначе не смотрела бы на них с таким умилением».

Не сами по себе были эти мальчик и девочка. И Саша тоже не чувствовала своей отдельности от них двоих и от всех, кто стоял на узком мосту.

– Я не столько из-за выборов пришла, – объясняла стройная женщина лет сорока стоящему рядом с ней старичку в меховой кепке с отвернутыми ушами. – Я от этих их выборов ничего, кроме обмана, и не ожидала. Чего от шулеров ожидать? А просто мне противно сознавать, что какое-то ворье и жулье меня ни в грош не ставит.

– Думаете, если вы здесь постоите, то они будут ставить вас в грош? – иронически поинтересовался старичок.

Таких, как он, Саша последний раз видела, когда была ребенком. Точно такие старички играли в шахматы на Гоголевском бульваре. В этом, что стоял сейчас рядом с ней на мосту, не было, впрочем, ничего реликтового, глаза его сверкали молодым интересом.

– Не думаю, – покачала головой женщина. – Я вообще пессимистка и уверена, что идти сюда было бессмысленно.

– Тогда почему пришли? – спросила другая женщина.

Вид у нее, в отличие от двух первых собеседников, был простонародный. На голове был повязан серый пуховый платок, обута она была в валенки, и не разноцветные с вышивкой, а серые, дворницкие, с черными галошами. По интересу в ее голосе было понятно, что ей хочется знать мнение ученых людей.

– Ну как почему? – пожала плечами пессимистка. – Потому что не идти – безнравственно.

– Прямо плакат! – засмеялся парень с зеленым помпоном. – Идти бессмысленно, не идти безнравственно. Жалко, бумаги нет – написал бы.

– Вот бумага. – Девочка с бубенчиками протянула ему тетрадь с надписью «Античная литература» на обложке. – И фломастер. И вот клеевой карандаш, можно много листов склеить и крупно написать.

Саша смотрела, как он выводит буквы на листках в клеточку, и радость, охватывавшая ее, уже не казалась ей глупым умилением.

– Да, я тоже, знаете, подумал, – кивнул старичок. – Дети наши выходят, да уже и не дети даже, а внуки, их дубинками бьют за то, что людьми выросли, не подонками, а мы-то что же? Я в четырнадцать лет в ополчение сбежал, прямо из школы, а теперь, получается, боюсь? Вон, вертолет их летает. – Он показал в небо, где в самом деле кружил вертолет. – Пусть и меня посчитает. Пусть видит, что я против их мерзостей.

– Но вместо них-то кто же? – вздохнула женщина в пуховом платке. – Если не они, то кто?

– Не кто, а что, – услышала Саша у себя за спиной.

Голос показался ей знакомым. Это не удивило: она уже встретила сегодня в огромной толпе на Болотной площади столько знакомых, сколько не встречала за все время, проведенное в Москве. Одноклассники, однокурсники, буфетчица из консерваторской столовой, дедов аспирант, собутыльник Киркиного папы, нянечка из детского сада на Большой Бронной…

Саша обернулась, чтобы увидеть очередного знакомого, но теснота и высоко поднятый воротник шубы не позволяли его разглядеть.

– Не кто, а что, – повторил он. – Человеческая жизнь без них будет. По людским правилам, а не по их бандитским понятиям.

– Ой ли? – Женщина в пуховом платке сумела к нему обернуться – вокруг своей оси, как матрешка. – По телевизору передавали, и при царе то же самое было, а уж что при коммунистах, так это я и без телевизора помню. У нас испокон веку начальство ворует и о людей ноги вытирает. Мы же не немцы, не французы. Такой уж мы народ.

– У французов, между прочим, всего сто с небольшим лет назад людям головы рубили прямо на площадях. И все сбегались поглазеть, и считали, что по-другому быть не может, ведь испокон веку так. Такой уж мы, говорили, народ! Про немцев я вообще молчу – сами знаете, что у них при фашистах творилось, совсем недавно, между прочим. Но с тех недавних пор они заметно переменились. Разительно переменились.

«А ведь так и есть! – подумала Саша. – Как мне самой это в голову не пришло?»

Она снова завертела головой, пытаясь разглядеть говорящего в тесноте у себя за спиной. Наконец ей удалось к нему повернуться.

– В любой жизни когда-нибудь происходят перемены, – сказал он. – Вчера чего-то не было и казалось, что оно невозможно, а сегодня оно есть и кажется само собой разумеющимся.

– Ой! – воскликнула Саша. – Это вы? Пистолет и доброе слово!

– Почему пистолет? – удивился он.

Его лицо было теперь прямо перед нею. Вдобавок и люди вокруг них сомкнулись плотнее, совсем приблизив их друг к другу.

– Вы меня не помните, конечно, – улыбаясь, сказала Саша. – Год прошел, и было темно.

Она так обрадовалась, как будто встретила близкого человека! Трудно сказать, отчего возникло такое ощущение: оттого, что год назад он спас ее от грабителей, или оттого, что здесь и сейчас их объединяло что-то искреннее и важное.

– Ах ты!.. – Кажется, он обрадовался не меньше. Да и все вокруг были радостными, все испытывали воодушевление, и при встрече со знакомыми оно у всех усиливалось. – Конечно, я вас помню, Александра Иваровская! В шумном платье муаровом.

– Разве я вам тогда сказала свою фамилию? – удивилась Саша.

А вот сама она, как назло, даже имени его не могла сейчас вспомнить. Хотя именно сейчас он казался ей невероятно близким. Впрочем, все здесь казались друг другу близкими, да так оно и было. Все они и пришли сюда потому, что было в них что-то близкое и общее.

– Фамилию вы не сказали, но я потом сам узнал. – И, не дожидаясь вопроса, он объяснил: – Ваша булавка за мою штормовку зацепилась. Я вас искал, чтобы отдать. Но не нашел.

– Так ее, значит, гангстеры не унесли!

По тому, как радостно Саша это произнесла, можно было решить, что ничего дороже той булавки у нее нет. А она и думать про нее забыла, и радость ее была сейчас не из-за булавки, а без причины, как детский смех дурачины.