Этюды Черни - Анна Берсенева

Но покоя не было в душе. А почему? Саша не знала.

Она шла через луг, ей то и дело приходилось выпутывать ноги из ромашковых и колокольчиковых стеблей, и дважды она чуть не упала.

Саша с Киркой и Любой еще в детстве заметили, что каждый год кофельцевский луг сплошь покрывается либо ромашками, либо колокольчиками, и каждую весну спорили, что же вырастет нынешним летом.

А в этом году и колокольчиков, и ромашек – косой коси. Саша запыхалась и устала, хотя через луг-то пошла как раз для того, чтобы сократить путь от электрички к дачам.

Может быть, она не приехала бы сюда вовсе. Она сидела у Киры и Федьки в Нью-Джерси весь апрель, и май, и июнь, сидела как в зачарованном царстве, не замечала течения дней и не хотела замечать. Только какие-нибудь новые Маруськины улыбки и навыки мелькали перед нею, как верстовые столбы времени.

«Надо что-то делать, – иногда говорила она себе. – Ведь так нельзя».

И тут же себе же отвечала: «А зачем? Я делала, я всю жизнь что-то делала, я была энергична, настойчива, я не плыла по течению, я многого добилась. И что?»

Всегда она морщилась, слыша рассуждения о смысле жизни, всегда считала, что разговоры эти ведутся от праздности, от никчемности, и вдруг оказалось, что жизнь без смысла гораздо хуже и праздности, и никчемности, вместе взятых. А самое ужасное, что наполнить ее смыслом, как бочку водой, невозможно, он либо есть, либо нет, и причина его наличия или отсутствия непонятна.

Может, она долго еще не тронулась бы с места, обездвиженная унынием, если бы не позвонил папа и не сказал, что они с мамой приезжают в отпуск в Москву и хотят, конечно, ее видеть.

За всеми своими страстями, счастливыми и наоборот, Саша не то что позабыла о родителях, но они словно бы отошли на обочину ее сознания. А теперь никаких страстей не было, и она обрадовалась вестям от них, и если не очнулась от своего оцепенения, то все-таки встрепенулась и подумала, что поехать в Москву, чтобы увидеться с ними, конечно же, надо.

И вот шла она теперь через кофельцевский луг и дышала уже из-за этих цепких цветочков как усталая собака, разве что язык на плечо не свешивала.

Саша вспомнила про Кофельцы случайно и всего за день до приезда родителей. А ведь понятно же, что они захотят поехать на дачу!

Родители любили Кофельцы, да и Саша любила тоже. В детстве, может, любила даже больше, чем свой московский двор на углу Малой Бронной и Спиридоньевского, тем более что персонажи в дачном мире были те же самые, что и во дворе.

Дачный поселок построили сразу после войны для сотрудников академических институтов. Первые кофельцевские жители были историками, филологами, географами и этнографами. С тех пор все, конечно, переменилось, перемешалось, но людей совсем уж чужеродных здесь, как ни странно, почти не завелось.

Во всяком случае дом, в одной половине которого жили Тенета, а в другой Иваровские, за всю Сашину жизнь не изменился нисколько. Что-то в нем чинили и подновляли, но все так же скрипел он ночами от ветра, и так же обшит был простым тесом, и так же похож на каравеллу Колумба.

Саша не удосужилась съездить в Кофельцы с тех пор, как, потрясенная потерей голоса, перебралась из Вены в Москву, или не перебралась, а просто оказалась, или… Теперь это было уже неважно. Как бы там ни было, она сообразила, что перед родительским приездом неплохо бы взглянуть, что творится на даче. Может, крыша провалилась, наведались воры, из мебели остались только подоконники.

Она ехала в электричке и не чувствовала никакой радости от того, что окажется там, где прошли лучшие, может быть, дни ее детства и ранней юности. Пустота и равнодушие заполнили ее душу так всеобъемно, что даже не по себе становилось.

Чтобы как-то себя встряхнуть, Саша подумала о Филиппе – постаралась его представить. Может быть, эта жестокость по отношению к самой себе окажется для нее живительной?

Она попыталась увидеть перед собою его лицо – губы манящего изгиба, ярко блестящие черные глаза – и вдруг поняла, что настоящий его облик от нее ускользает. И внешний облик, и, главное, внутренний. Каким он был, этот мужчина, которого она вроде бы любила, – добрым, злым, веселым, печальным? Она старалась воспроизвести его силой своего воображения, но все, что было он, ускользало из ее сознания прежде, чем она успевала что-либо о нем понять. Он проходил сквозь нее бесследно, и Саша сознавала, что не знает о нем ничего, что помогло бы ей удержать его в памяти. Не знает даже обычных человеческих подробностей его жизни – был ли он женат, есть ли у него дети?

Когда они были вместе, это казалось ей неважным. А то, что казалось важным, оказалось иллюзией.

И надо ли в таком случае удивляться, что они расстались словно бы мимоходом?

Саша наконец перешла через луг и выбралась на дорогу. Это было не асфальтовое шоссе, а обыкновенный проселок, которым луг был прорезан насквозь. Идти стало легко, не приходилось пробиваться сквозь чересчур густое разнотравье.

Она остановилась, чтобы отдышаться.

Утро было теплое и пасмурное. Солнце коротко показывалось в разрывах туч; кажется, собирался дождь. Лето катилось к середине, луговые травы и древесные листья уже утратили яркость, но зелень их приобрела ту глубину, какая бывает только в июле.

Саша вспомнила вдруг, как ехали однажды по этому проселку на машине, которую Царь взял у отца, чтобы отвезти всю их честную компанию в Шахматово. Когда это было-то? Двадцать лет назад! Саша поняла: сегодня, сейчас ей кажется, что это происходило вчера. От такого понимания ей стало страшно.

Поездку в Шахматово затеяла тогда именно она. И удивительно не то, что затеяла, а то, что раньше никто из них не сообразил туда съездить: блоковская усадьба находилась всего в тридцати километрах от Кофелец.

В машину еле втиснулись, потому что к их компании прибавился в тот день еще Сашин консерваторский однокурсник с роскошным именем Александр Остерман-Серебряный. Всю дорогу они с этим Саней пели на два голоса про стежки-дорожки, которые позарастали мохом-травою, где мы гуляли, милый, с тобою, и их голоса вырывались в открытые окна машины, пронизывали воздух, сливались с голосами птиц, перелетающих с ветки на ветку, и птицы-певуньи эти, и стежки-дорожки в лесу были точно такие, как в песне.

И все здесь было точно такое, как… Саша не сразу поняла, что поразило ее, когда вошла она в пределы шахматовской усадьбы, где со времен Блока не сохранилось ни единого строения. Не было ни дома с витражным окном в мезонине, ни калитки, ведущей в сад, – ничего, ничего блоковского здесь уже не было. Но лес, через который они ехали сюда, и поляны, и проселок, и утренний туман, это все было то самое, что Блок так завораживающе перечислил.

Леса, поляны, и проселки, и шоссе, наша русская дорога, наши русские туманы, наши шелесты в овсе – все это находилось в сорока минутах от Москвы на электричке и прямо рядом с дачей, на которой Саша выросла, на которой они все выросли – Кира, Люба, Федор Ильич.