Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева

Да, немало поволновалась Зинаида Григорьевна, прежде чем поняла: эта птичка не для клетки, даже золотой. А Савва непременно захочет посадить ее в клетку, совсем по-русски — не доставайся ж ты никому! Зинаиде было ясно, что стервозной очаровательнице нужны только деньги ее мужа, но отнюдь не он сам. Ну и ладно, махнула рукой мадам Морозова. Что страшного в десятке или даже в сотне тысяч, которые Савва пожертвует на театр?

Ох, разве могла она предположить, что Марья Андреева вытянет из влюбленного Саввы Морозова более миллиона рублей?

Правда, не для себя.

Отношения Морозова к Художественному театру (читай: к его актрисе Андреевой) стали в Москве притчей во языцех. Говорили, что Станиславский может позволить себе любую ошибку при выборе репертуара или в постановке: толстосум Морозов прикроет его со всех сторон, стоит Марье Федоровне только бровью повести!

Эти слухи распространялись по Москве и наконец достигли ушей некоторых ее бывших знакомых.

Как-то раз после спектакля (это был, помнится, «Последний колокол» Гауптмана, в котором Андреева очаровательно играла фею Раутенделейн) ей в гримерную подали букет бледных роз. К букету оказалась приколота визитная карточка с именем: Леонид Никитич Зимин, инженер-электротехник. И четыре слова острым почерком: «Покорнейше прошу незамедлительно принять!»

Марья Федоровна сначала недоумевающе вскинула брови: фамилия ей ничего не говорила, да и электротехников среди ее знакомцев что-то не водилось… Откуда же такая настойчивость? Незамедлительно принять, видите ли!

И вдруг ее словно кольнуло. Никитич! Никитич… Вдобавок Леонид! Неужели это совпадение?

Марья Федоровна попросила служителя привести гостя, а сама поспешно переоделась. И вот на пороге возникла знакомая сухощавая фигура в привычно щеголеватом костюме.

Он, Красин! Леонид! Все тот же откровенный, раздевающий взгляд дамского угодника, та же убийственная полуулыбка, от которой ее словно током прошивает.

— Это правда, что вы электротехник? — спросила Марья Федоровна, пытаясь во что бы то ни стало скрыть замешательство, и визитер усмехнулся:

— Разумеется. А что, не похож? Слышали о знаменитой электростанции в Баку? Я ее строил. Здравствуйте, фея моих грез!

И в ту же секунду она очутилась в его объятиях.

Ее затрясло… Да, правы некоторые умники, которые называют вожделение гальваническим воздействием на нервные окончания. Или этот человек сам — ходячая электростанция?

Марья Федоровна пожалела, что поспешила одеться. Юбки, юбки! Верхние, нижние! Окажись она сейчас полуодетой, может быть, удалось бы соблазнить гостя. Этого ей сейчас хотелось больше всего на свете. Впрочем, тут нет даже самой простенькой кушетки, только колченогий стул, так что вряд ли…

Спустя минуту она убедилась, что юбки ему не помеха. Между прочим, в ту пору дамы носили такие удобные панталоны — с разрезом в шагу. Мужчинам, как известно, еще проще: расстегнул ширинку — и вперед! Не помешало и отсутствие кушетки: гость просто притиснул ее к стене и…

И — что?

Потом Марья Федоровна пыталась подобрать эпитет, который соответствовал бы тому действию, которое было произведено с ней Красиным. И пришла к выводу, что простенькое словечко «отделал» подходит как нельзя лучше.

Все повторилось — опять та же буря блаженства. Только на сей раз пришлось прикусывать не кисловатое сукнецо студенческой тужурки, как тогда, с Митей, а благородный бостон элегантного костюма. От своего нечаянного любовника Марья Федоровна получила не только колоссальное удовольствие, но словно бы и заряд свойственной ему иронии. И подумала, содрогаясь не то от наслаждения, не то от смеха: «Ну не цирк ли, что я чувствую это только с социалистами?!»

Опять же — дверь чуть ли не настежь… риск…

Чудо! Счастье!

Ей казалось, что он не просто «отделал» ее мимоходом, но и напоил шампанским, которое она обожала. Вернее, напитал шампанским ее кровь, которая бурлила от счастья. Хотелось сказать ему об этом, поблагодарить за несравненные ощущения, но в голову, как назло, лезли какие-то заплесневелые, пошлые выражения: «Я твоя раба навеки», «Моя жизнь принадлежит тебе»… Жуткая театральщина, которая вряд ли понравится изысканному скептику Леониду.

Впрочем, он не дал ей ничего сказать, а, едва отстранившись, заговорил сам — торопливо, негромко, но веско, непререкаемо. Марья Федоровна слушала, смиряя запаленное дыхание. Что-то было в его голосе такое, что она понимала: ослушаться нельзя. Нужно сделать все именно так, как он велит.

Впрочем, у нее и в мыслях не было ослушаться. Каждое слово казалось небывало значительным. И опять это бурлящее ощущение в крови! Конечно, она подчинится Леониду, только бы продлить этот восторг!

— Я все сделаю, — пробормотала, когда он умолк. — Можете на меня положиться.

— Положиться? — переспросил Красин с непередаваемо циничной усмешкой. — В следующий раз — непременно!

И, не поцеловав, а словно бы на мгновение вцепившись прощальным поцелуем в ее припухшие, горящие губы, он вышел так торопливо, что Марья Федоровна только потом спохватилась: да успел ли он застегнуть брюки?

Ну уж наверняка успел. Представить себе этого безупречного джентльмена с расстегнутой ширинкой — о нет, на такое у нее не хватало творческого воображения!

А впрочем, Марье Федоровне теперь было не до благоглупостей. Надо было действовать, выполнять руководящие указания партии, от лица которой пришел к ней Зимин — оказывается, это был один из конспиративных псевдонимов Леонида Красина.

Результатом сего впечатляющего посещения стало то, что Савва Тимофеевич Морозов начал жертвовать деньги не только на Художественный театр, но и — сначала немного, но потом все больше и больше — на некие благотворительные дела. На организацию благотворительных столовых, выпуск популярной литературы, передачи арестованным за протесты против власти студентам, помощь сиротам политкаторжан…

Все это были слова, обертка. Морозов жертвовал на подрыв основ существующего режима и на выпуск нелегальной литературы. Постепенно Марья Федоровна втягивала его в опасные дела все глубже, забирала над ним все большую власть — и откровенно гордилась этим.

И на театре она вела себя все более вызывающе. Вот отрывок из письма Станиславского к ней, написанного примерно в то время:

«Отношения Саввы Тимофеевича к Вам — исключительные. Это те отношения, ради которых ломают себе жизнь, приносят себя в жертву, и Вы знаете это и относитесь к ним бережно, почтительно. Но знаете ли, до какого святотатства Вы доходите? Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем. Вы ради актерского тщеславия рассказываете направо и налево о том, что Савва Тимофеевич, по Вашему настоянию, вносит целый капитал… ради спасения кого-то.

Я люблю Ваши ум и взгляды и совсем не люблю Вас актеркой в жизни. Эта актерка — Ваш главный враг. Она убивает в Вас все лучшее. Вы начинаете говорить неправду, перестаете быть доброй и умной, становитесь резкой, бестактной и на сцене, и в жизни. Если бы Вы увидели себя со стороны в эту минуту, Вы бы согласились со мной…»