Нога как точка опоры - Оливер Сакс

– Все просто, – ответил он мне. – Вы, наверное, уже и сами догадываетесь об ответе. Я сам через это прошел, когда сломал ногу, так что знаю, что к чему.

Так что когда мистер Амундсен сказал, что мне пора отказаться от одного костыля, он говорил авторитетно – опыт и понимание и есть единственный истинный авторитет. Я ему поверил, я полагался на него… Но то, что он предложил, было невозможно.

– Это невозможно, – заикаясь, пробормотал я. – Я себе этого не могу представить.

– А вам и не нужно представлять – достаточно сделать.

Собрав волю в кулак, дрожа от напряжения, я попытался – и немедленно споткнулся и растянулся на полу. Я попробовал снова – с тем же результатом.

– Не беспокойтесь, – сказал хирург. – Оно само придет, вот увидите.

Оно и пришло позднее в тот же день – но пришло в сновидении.

На этот раз мне приснилось, что мне позвонил по телефону друг. В Вестминстерском аббатстве должна была состояться служба в память У.Х. Одена – не приду ли я на нее? Я любил, почитал Одена и прийти хотел. Более того, я считал своим долгом выразить свое почтение. Я испытывал мучительный конфликт, но страх в конце концов победил.

«Мне ужасно жаль, – сказал я, – конечно, я хотел бы прийти, если бы это было физически возможно. Однако на данной стадии, боюсь, это совершенно немыслимо. Мне очень хотелось бы прийти, но об этом и думать нечего!» – Да, именно так я и сказал.

На следующее утро повидаться со мной зашла физиотерапевт, увидела у меня на столе гранки статьи, которую я написал об Одене, и заметила:

– Говорят, церемония в аббатстве была очень трогательная. Расскажите мне о ней – вы там, конечно, были?..

Я был словно громом поражен. Мой психический мир содрогнулся.

– Но, – выдавил я, – я не мог пойти.

– Почему же? – требовательно спросила она.

– Меня приглашали, и я хотел, но это было немыслимо, даже и думать нечего.

– Немыслимо?! – взорвалась она. – И думать нечего?! Конечно, вы могли пойти! Вы должны были пойти! Что, черт возьми, вас остановило? Почему вы не могли выйти?

Боже мой, она была права! Кто и что остановило меня? Что за чушь я молол насчет «и думать нельзя»? В тот момент, когда она заговорила и спросила «Почему же?», великий барьер исчез – хотя я не думал о препятствии как о барьере, просто полагал, что думать нельзя. Находился ли я под запретом или воображение отказывало?

Как бы то ни было, ее слова меня освободили. «Проклятие, я сейчас же выхожу!» – сказал я.

– Хорошо, – ответила она. – Давно пора!

Быстро, не раздумывая, я вышел за ворота и двинулся вверх по холму к Хайгейту. Великолепно! Что за удовольствие! Это был мой первый выход наружу. До этого момента о таком и подумать было нельзя! – я чувствовал себя заключенным, инвалидом и не мог представить себе иного. Я был совершенно не способен сделать этот решительный шаг. Для того чтобы выйти наружу, в широкий мир, потребовалось ее «Почему нет?».

На вершине Хайгейтского холма я нашел маленькую чайную и решительно, не колеблясь, вошел в нее.

– Вы сумели, – сказала мне официантка, – вы наконец добрались сюда.

– Разве вы меня знаете? – изумленно спросил я.

– Вас лично я не знаю, – сказала она, – но я знаю, как бывает. Вы, парни, сидите в доме для выздоравливающих, изнывая от бессилия, – а потом неожиданно будто взрываетесь, и взрывом вас приносит на вершину Хайгейтского холма – прямо в нашу чайную, для первой трапезы на свободе.

– Да, – сказал я, – вы правы во всем. – И тут я заказал не просто чашку чая, а настоящее пиршество, чтобы отпраздновать свое освобождение.

– Все так делают, – сказала официантка, – абсолютно все.

Какая мне была разница? Впрочем, мне было приятно поступать так же, как многие до меня: это позволяло мне чувствовать себя не таким отчужденным, не таким «уникальным»; я попадал в общую колею, становился частью мира.

Я заказал почти все, что значилось в меню – от тоста с анчоусами до ромовой бабы и меренг, – и все было просто восхитительным, настоящая еда любви (оральная музыка). Не только восхитительным, но и святым – я видел в трапезе священнодействие, мое первое причащение. Я голодал по миру больше шести недель. Я был голоден и воспринимал свой выход за ворота как пиршество. С каждым священным глотком, вкушая медленно, хотя и жадно, с благодарностью и благоговением, я ощущал, что участвую в обряде поглощения священного блюда – всего окружающего мира. Это чувство было не только физическим, но и духовным. Еда и питье несли на себе благословение.

С этого момента меня было не остановить. Я постоянно уходил из дома для выздоравливающих, я влюбился в мир; я разъезжал на такси столь же экстравагантно, как делал бы монарх, посещающий другую страну. В определенном смысле я им себя и чувствовал – королем, долго находившимся в изгнании и торжественно приветствуемым миром, в который он вернулся. Мне хотелось обнять знакомые дома, хотелось обнять случайно встреченных на улице незнакомцев – обнять, поглотить, как свою первую трапезу в чайной, потому что они тоже были частью великолепного пиршества. Должно быть, я часто улыбался и смеялся или как-то иначе демонстрировал счастье и любовь, потому что многое получал взамен. Особенно это чувствовалось в пабах вокруг Хэмпстеда – замечательных, веселых, битком набитых пабах, с садиками и яркими навесами, согретыми солнцем, посетители которых были самыми доброжелательными и общительными людьми в мире. Мои костыли, а они все-таки были нужны, чтобы садиться и вылезать из такси, и гипс служили универсальным пропуском. Куда бы я ни отправился, меня всюду принимали с радостью. Я обожал общение – я, всегда такой сдержанный и застенчивый. Я обнаружил, что постоянно распеваю, играю в дартс, рассказываю фривольные истории, смеюсь.

Я везде – и в первую очередь в себе – обнаруживал раблезианский смак, грубоватый, но праздничный и совершенно простодушный смак. Однако я с равным интересом присматривался к незаметным сторонам жизни, к тихим просторам, освещенным луной дорожкам. Мне хотелось выражать благодарность по-всячески – энергией и спокойствием, в компании и в одиночестве, с друзьями, с незнакомцами, в действии, в мыслях. Это время казалось мне здоровым временем, без страстей или болезни. Я чувствовал, что именно таким и нужно находить мир – таким, каков он в действительности, если человек не пресыщен и не развращен. Я испытывал радость и любопытство младенца.

И если это была истина, если так все и должно было быть, то как можно находить мир скучным? Я задумался о том, не является ли то, что обычно называют нормальным, само по себе сортом скуки, омертвения чувств и духа. Меня, освободившегося, выпущенного на свободу, вынырнувшего из тьмы и бездны, пьянили свет, любовь и здоровье.

Я чувствовал, что в моей жизни произошел огромный перелом и что отныне и впредь я глубоко и навсегда изменюсь. Я немногое буду считать само собой разумеющимся – пожалуй, ничего не буду считать само собой разумеющимся. Я буду смотреть на жизнь, на все существование как на самый драгоценный дар, бесконечно уязвимый и ускользающий, а потому требующий бесконечного обожания и заботы.