Тень автора - Джон Харвуд

– Я уже решила, дядя: я вступлю в наследство. Но, предположим, если бы я вдруг отказалась от денег, что бы тогда стало с картинами?

– Все вещи забрали бы на хранение до тех пор, пока твоему ребенку не исполнится двадцать один год; потом ему бы предложили принять наследство. Если бы и он отказался, все содержимое комнаты спалили бы дотла – именно так было прописано в завещании, – опять же под наблюдением попечителей. Собственно, такая же участь ожидает имущество в случае, если ваш род прервется.

– Какой ужас! Нет, я еще сильнее окрепла в своей решимости выставить эти полотна – ну, может быть, за исключением самых мрачных, – чтобы люди могли любоваться ими. А что, если Генри Сен-Клер еще жив? Сколько бы ему сейчас было?

– Думаю, около шестидесяти.

– Тогда… почему бы нам не попытаться найти его? Я хочу сказать, ведь это на самом деле его вещи; мой дед украл их точно так же, как украл деньги Имогены. Хотя, конечно, если мы вернем картины художнику, то потеряем доход?

– И не только, дорогая. По закону они принадлежат попечительскому совету; предположим, мы найдем Сен-Клера и вернем ему картины, тогда нас всех могут обвинить в воровстве.

– Какой злой старик! Мне противно думать, что это мой дед. Наверняка подобные чувства, только еще хуже, испытывал и отец. Так выходит, в далекой перспективе картины все равно будут сожжены, и мы бессильны что-либо изменить.

– Боюсь, что так, милая.

– А как же Беатрис? – спросила Корделия после паузы. – Все ли ей можно рассказать?

– Это решать тебе.

– Она еще больше возненавидит меня! – с отчаянием в голосе воскликнула Корделия.

– Я знаю, – с непривычной прямотой ответил Теодор, – но мы должны постараться. Если хочешь, я поговорю с ней, скажу, что попечительский совет, который поддерживает нас… если, конечно, ты уверена в своем решении…

– Вполне.

– …передал право распоряжаться доходом тебе, как старшей. И больше ей ничего знать не нужно, если только ты не решишь иначе.

– Спасибо тебе, дядя. Скажи мне, только честно: как ты думаешь, почему она так не любит меня?

– Боюсь, что это зависть, – только не говори своей тете, что я так сказал, – она завидует твоему доброму характеру, веселому нраву и, если уж начистоту, завидует тому, что ты была отцовской любимицей.

– Не думаю, что я такая уж идеальная, какой ты меня расписал, дядя. Но даже если бы это было так… все равно несправедливо ненавидеть меня за это. Я же не виновата в том, что родилась первой…

Она запнулась, словно расслышав эхо своей жалобы, с которой обращалась к портрету совсем недавно, хотя казалось, что уже давно. Дядя Теодор наклонился к ней и обнял за плечи, но тоже не дал ответа, как не сделал этого и портрет. И так они долго сидели молча, глядя, как вспыхивают искорками догорающие в камине угли.

Часть вторая

Прошло два месяца. Теплым весенним днем, часа в три пополудни, Корделия устроилась на подоконнике – своем излюбленном наблюдательном пункте. Она делала вид, будто читает, но на самом деле украдкой поглядывала на дорогу, высматривая гостя. Тропинка уже утопала в тени, но дом купался в солнечных лучах, так что Корделии приходилось щуриться. Зато в ярком свете ослепительно сияло ее кремовое платье, а густые светлые волосы, которые она вымыла утром, отливали золотом. Как сообщил ей секретарь господина Уэдерберна, попечительский совет будет представлять «молодой господин Бошан», которого она надеялась очаровать, чтобы добиться разрешения извлечь на свет божий несколько картин. Дядя Теодор намеренно вывез тетю Уну и Беатрис в Лондон на целый день, так что дом был в ее полном распоряжении.

Беатрис, как и следовало ожидать, не пожелала выслушать Корделию, когда та завела разговор о деле: как она заявила, дядя Теодор уже сказал ей все, что нужно. Она даже отказалась зайти в комнату, где хранились «картинки Корделии», как она их упорно называла. (Тетя Уна тоже не стала смотреть полотна, но только потому, что ей было тяжело подниматься по лестнице; недавно она переехала со второго этажа на первый.) Корделия, проглотив очередную обиду на сестру, в то же время испытала некоторое облегчение; ей почему-то никак не удавалось избавиться от собственнических чувств в отношении этой комнаты. Отпирая дверь кладовки, когда поблизости никого не было, она пробиралась туда, испытывая детский восторг от приобщения к некоей тайне. Здесь она чувствовала себя как дома, особенно по утрам, когда в комнате было светло от солнца. И чем больше времени она проводила здесь, тем мучительнее была мысль о том, что находящиеся в комнате вещи на самом деле принадлежат попечительскому совету. Ей так и хотелось самой расставить мебель, воссоздав обстановку тридцатилетней давности, когда ее бабушка впервые посетила студию Сен-Клера, но она не решалась сделать это, не спросив позволения. А тем временем она вымыла окна в комнате, протерла пыль и убрала мусор, насколько это было возможно сделать, ничего особенно не нарушив.

Внезапно из тени выплыла фигура и проследовала по тропинке прямо к воротам дома. Мужчина – явно молодой – в своей голубой рубашке с распахнутым воротом и с холщовой сумкой, перекинутой через плечо, совсем не походил на адвоката. Завидев ее в окне, он приветливо помахал рукой, и она не удержалась и махнула в ответ, а потом сломя голову бросилась вниз по лестнице, пренебрегая предостережениями тети Уны насчет скользких ковров и сломанной шеи, так что открывала гостю дверь, слегка запыхавшись.

При ближайшем рассмотрении его внешний вид оказался еще более неформальным. Голубая рубашка была линялой; из-под коричневых вельветовых брюк выглядывали видавшие виды коричневые тяжелые ботинки, явно нуждавшиеся в чистке. Помимо рюкзака, у него на плече болтался плащ цвета хаки, на котором выделялись медные пуговицы с выбитыми на них орлами. Он был худощав, ростом чуть выше Корделии, с рыжеватыми кудрями, розовощекий, а лицо его светилось приветливой улыбкой. Она сразу же оказалась во власти его обаяния; а еще в ней проснулось странное, слегка волнующее чувство, будто они знакомы уже давно; внутренний голос словно подсказывал: «Я тебя знаю», хотя она и не сомневалась в том, что видит его впервые.

– Мисс де Вере? Я Гарри Бошан из компании Уэдерберна и Холла.

– О да, входите. Но вы должны называть меня Корделией.

– Тогда вам придется называть меня Гарри. У вас великолепный дом. Трудно поверить, что он находится в такой глуши. Пробираясь по лесу, я уж думал, что заблудился, пока не вышел на тропинку и не увидел, как вы машете мне из окна.

– Кажется, вы первый помахали мне. Не хотите ли чаю?

– С удовольствием, но, может быть, прежде мы взглянем на картины и прочие вещи? Если у вас, конечно, есть время. А потом я выпью чаю с сознанием исполненного долга.