Жажда крови. Женевьева неумершая - Джек Йовил

Шедони кивнул, и девушка поднялась и грациозно прошла через зал к инструменту. На ней было что-то длинное и облегающее, вроде савана, только черное. Клозовски вновь ощутил тепло, но почему-то холод все равно не отпускал его.

Пока Кристабель играла, Женевьева разглядывала чужаков. Что-то в них тревожило ее. Она видела, как Амброзио сжал губы, когда Антония показывала свои ноги. Чувствовала странную враждебность между служителем Морра и торговцем из Мираглиано. Эти люди не выбирали друг друга в попутчики. И обоим было что скрывать.

Она представила себе путешествие, экипажи, пересекающие весь Старый Свет, от Эсталии до Бретонии, от Империи до Кислева. Там великие города – Парравон, Альтдорф, Мариенбург, Эренград, Жубар, там неведомые дальние страны – Катай, Лустрия, Ниппон, Темные Земли. Она уже верила, что всю жизнь провела в Удольфо, никогда не покидая его стен, такая же его пленница, как больная Матильда или сын-мутант Равальоли и Фламинеи, который, по слухам, был заточен в подвале и ел исключительно человеческое мясо.

Все, что она могла вспомнить, – это Удольфо, да и то не слишком подробно. В ее памяти зияли крупные прорехи. И все же порой к ней приходили образы вещей, которых она никогда не знала.

Кристабель играла странно, позволяя наркотическим мечтам сочиться наружу, пока она украшала завитушками мелодию знакомой пьесы. Узел ее черных волос распустился, когда она встряхивала головой в такт своей варварской музыке.

Эта музыка растревожила Женевьеву еще больше. В душе она была хищницей, разрывающей горло своим жертвам, вонзающей зубы в их плоть, захлебывающейся их восхитительной кровью, капающей по ее подбородку, стекающей на грудь.

Ее ногти заострились, зубы шевельнулись во рту, меняя форму…

В памяти ее толпились и другие видения. Лица, имена, места, события. Она чувствовала то, чего не могла знать. Она помнила толпу, атакованную невидимой силой, и поцелуй смуглого красивого мужчины, изменившего ее жизнь. Помнила царственную женщину, чье лицо и руки покраснели от крови, в платье давней эпохи. Помнила железные наручники и цепь, которыми она была прикована к мужчине с грубым лицом, и ночь на постоялом дворе. Помнила, как дважды ездила в замок, чтобы встретиться лицом к лицу с Великим Чародеем. Помнила театр и замечательного актера, и свое бегство от него, из его города. Помнила существо с туловищем осьминога и человеческими глазами. Все это было больше чем сны, и все же Женевьева знала, что они никак не связаны с той жизнью, которой она жила, тихой, уединенной, забытой жизнью в этом замке.

Плечи Кристабель вздымались, пот скатывался с ее лица.

Фламинея время от времени что-то бормотала. Музыка представлялась ей чем-то страшно греховным, и она отвергала талант дочери. Время от времени Кристабель убивала свою мать, выдавливая из нее жизнь шелковым шарфом или разбивая голову камнем, вытащенным из стены дома.

Порой, когда Фламинея впадала в праведный гнев, бывало наоборот, и она объявляла свою дочь ведьмой и спокойно наблюдала, как деревенские жители волокут ее на костер, а Пинтальди любовно раздувает пламя.

Жрец Морра смотрел на нее. Он был чужаком, и ей не верилось, что он на самом деле служитель культа. Даже в Амброзйо было нечто, наводящее на мысль о святом ордене, и не важно, сколько раз его руки забирались под юбки или за корсаж. Александр не принадлежал к тем, кто готов склониться перед каким бы то ни было богом и человеком тоже.

А может, он слишком хорош собой, чтобы дать Морру обет безбрачия?

Гость скинул капюшон, обнажив горло. Она видела нежную голубую жилку, теряющуюся во взъерошенной, все еще мокрой бороде, и ей казалось, что она видит, как бьется его пульс.

Женевьева облизнула губы пересохшим языком.

«Странная семейка», – решила про себя Антония Марсиллах, и не ошиблась. В тысячный раз она спрашивала себя, не умнее ли было остаться в Мираглиано и отдаться на милость отцов города. Она не имела никакого отношения к этой проклятой зараженной воде Исидро и подозревала, что он взял ее с собой в шикарное убежище в Бретонии лишь потому, что она много чего знала о той бездумной небрежности, с которой он извлекал личный доход ценой общественной безопасности. Ей следовало отречься от этой свиньи и еще потребовать вознаграждение, вместо того чтобы бежать с ним. От него никакого проку, да никогда и не было. Даже когда дела шли хорошо, его больше интересовала контора, а не спальня. Ей следовало вернуться на сцену и попробовать пробиться из статисток на главные роли. Она может играть получше некоторых, танцевать – лучше многих, и клиентам всегда нравились ее ноги. Она еще молода. Ей хочется веселья.

А здесь она оказалась в компании персонажей, будто бы сбежавших из какого-нибудь спектакля – из тех, что шли в театре Мираглиано и были запрещены отцами города как «слишком мерзкие и способные вызвать общественные беспорядки». До того, как их запретили, она участвовала в каждом из них, отплясывая в прологе и погибая во время первого же действия. Это и «Иштарет» Британа Крэгга, и «Демон чумы и небылицы Орфео», и «Судьба Сарагосы», и «Предательство Освальда», и «Странная история доктора Зикхилла и мистера Хайды» Детлефа Зирка, и потрясающий «Храбрый Конрад и череп-убийца» Ферринга-стихотворца, и непристойное «Совращение Слаанеши, или Пагубные страсти Диого Бризака» Бруно Малвоизина. Во всех этих пьесах присутствовали темные штормовые ночи, усталые путники, которым требовался ночлег, старые карги-ханжи, семейные проклятия, потайные ходы, многократно изменяемые завещания, вурдалаки, гоблины и призраки.

И теперь она оказалась во всех них сразу, продвинувшись с массовки до главной роли. До конца первого действия ей следует поостеречься.

Ведьма, колотившая по клавесину, старалась перекрыть раскаты грома, тетка-шлюхоненавистница пускала слюни в приступе благочестивой истерии, а жрец Ранальда украдкой заглядывал ей в вырез платья, когда думал, что этого никто не видит.

Шедони выглядел достаточно любезным, но Антония не была уверена, что он еще жив. Она подозревала, что он мог оказаться просто привязанным к креслу трупом, который дворецкий со шрамами использует в качестве куклы чревовещателя. Она обвела взглядом огромный зал, гадая, где тут начинаются потайные ходы.

Равальоли, муж старой карги, все еще продолжал есть, в то время как вниманием остальных завладела его угрюмая дочь. Он ел шумно, грязно, на столе вокруг него во множестве валялись кусочки еды.

Антония устала, она предвкушала, что впереди ее ждет большая, теплая, чистая постель, в которой не будет Исидро д'Амато.

Подали эсталианский херес, и он согрел ее изнутри. Одежда высохла прямо на теле, и Антония отказалась от мысли раздеться и вытереться ею. Может, удастся отыскать опытные руки, которые смогут ей помочь. Александр казался довольно подходящим для этого, и отец Амброзио, без сомнения, был бы счастлив предложить свои услуги.

Она не столь уж замечательная танцовщица. Но у нее имеются другие таланты. Она всегда могла отыскать где бы то ни было удобное местечко. Всегда. Жокке налил ей еще хереса. Она чувствовала, что опьянела.