Волшебник - Колм Тойбин

станут силой вытаскивать богатых из их домов, – добавил Голо.

– Где вы такого наслушались?

– Все об этом знают, – сказала Эрика.

Томас был потрясен, когда Курта Эйснера застрелил правый экстремист. Он понимал, что Генрих, выступивший на его похоронах, подверг себя серьезной опасности.

Катя обнаружила, что их шофер Ганс хорошо осведомлен о происходящих событиях. Однажды утром она пришла в кабинет Томаса с листом бумаги, на котором были написаны два имени.

– Эти двое захватили власть, – сказала она. – Они теперь всем заправляют. Всем, кроме продуктов, потому что муки я раздобыть не сумела, да и молока больше нет. Женщину, у которой я его покупала, запугали.

– Покажи мне, – попросил Томас.

Увидев на листке имена Эрнста Толлера и Эриха Мюзама, он рассмеялся.

– Это же поэты, – сказал он. – Из тех, кто просиживает штаны в кафе.

– Они в исполнительном совете, – сказала Катя. – И по всем вопросам следует обращаться к ним.

На следующий день их посетил Клаус Прингсхайм.

– Мне пришлось добираться кружным путем, – сказал он. – Поэты все вокруг оцепили и выглядят при этом весьма угрожающе.

– Тебе не следовало выходить из дому, – заметила Катя.

– Дома еще хуже. Отца приперли к стене. Сказали, что скоро национализируют его дом и картины, а прямо сейчас им нужны номера его банковских счетов в Швейцарии.

– Надеюсь, он не поддался, – сказал Томас.

– Он был потрясен. Моя мать узнала одного из молодых людей и принялась на него кричать. Подумать только, юноша из интеллигентной семьи! И если он немедленно не уберется из ее дома, ему не поздоровится.

– А что он? – спросила Катя.

– Он наставил на нее револьвер и сказал, что больше не намерен слушать эту чепуху. И тогда я ускользнул. Сделал вид, что я один из слуг. Я думал, нас всех расстреляют, как Романовых, и мы станем знаменитостями.

С тех пор как пошли слухи о том, что в Мюнхене революция, Томас не отваживался выходить на улицу. Но когда оба Катиных родителя оказались у его порога, беспрепятственно пройдя через весь город, он засомневался, стоит ли верить слухам. Любовь тестя к звукам собственного голоса лишь возросла с началом волнений.

– Они проповедуют равенство, а значит, ненавидят всех, кто на них не похож, – сказал Альфред. – Они хотят, чтобы мы все ютились в одной комнате и прислуживали нашим слугам. Однако мы этого не хотим, да и слуги не согласятся.

– Большинство слуг, – перебил Клаус Прингсхайм.

– Говорите тише, – сказала Катя.

– Скоро так и будет, – продолжал ее отец. – Но пока мне не заткнули рот, могу я привлечь ваше внимание к так называемому министру финансов в новом храбром, но незаконном правительстве Баварии? Он заявил, что не верит в деньги и хочет их упразднить! А доктор Липп, министр иностранных дел, он же совершенно невменяем! При одной мысли, что Мюнхеном будут править такие люди, всех нас должен охватить ужас. Я возмущен, что эти паразиты до сих пор не сидят за решеткой! Господи, благослови Швейцарию, вот что я вам скажу! Отвезите меня туда немедленно!

– Думаю, лучше тебе пока умерить свое возмущение, – заметила Катя.

– Возможно, скоро оно нам понадобится, – добавил Томас.

Когда в комнату вошла Эрика, ее дед встал, чтобы обнять внучку, но Эрика отпрянула.

– Мне сказали, что объявили комендантский час, и, если вы не уйдете, вас могут арестовать.

Прингсхаймов потрясло, как серьезно она говорила. Эрика смотрела на них так, словно отвечала за их судьбу. Даже Клаус Прингсхайм, к удивлению Томаса, хранил молчание.

Томас не сразу осознал, что теперь в Мюнхене новое правительство, состоящее из поэтов, мечтателей и друзей Генриха. Его успокаивало лишь то, что ни в одном из немецких городов, кроме Мюнхена, восставшие не добились успеха. Это позволяло надеяться, что армия, дабы оправдаться за недавнее поражение, не станет тянуть с подавлением мятежа.

Порой Томасу казалось: все, что ему остается, – это ждать. Бавария была католической и консервативной землей. Она никогда не доверится горстке отчаянных атеистов. Он также надеялся, что, несмотря на поражение в войне, Германия сохранила способность дать решительный и продуманный отпор любому, кто воспользовался для захвата власти смутным послевоенным временем. Впрочем, возможно, поражение окончательно лишило мужества немецкую армию.

Томас надеялся, что государство предпримет решительные действия до того, как поэты и их приятели осознают, что их песенка спета и впереди у них в лучшем случае длительное тюремное заключение. Поскольку люди, подобные его тестю, до сих пор считали вождей мятежников чудаками, такое насмешливое отношение могло заставить тех проявить особую жесткость, дабы доказать обратное.

Когда наконец вмешательство правительственных войск стало неизбежным, восставшие начали брать заложников из видных семейств Мюнхена. Поскольку Томас продал дом в Бад-Тёльце, бежать ему было некуда, однако он прекратил вечерние прогулки и старался привлекать к себе как можно меньше внимания.

Катя убеждала Эрику с Клаусом не водиться со слугами, не звонить дяде Клаусу и не распространять слухи. Школы закрыли, и дети занимались под строгим присмотром матери.

Тем не менее это не помешало им понять, что людей, подобных их отцу, арестовывают, а их дома обыскивают и грабят. Дети боялись проявлять открытое неповиновение, но однажды Голо, которого Катя и не думала запугивать, принялся носиться по дому с криками: «Они всех нас перестреляют!»

Должно быть, лидеры восставших знают о его вражде с братом, думал Томас. Ему еще повезло, что во времена, когда вооруженные люди бродили по городу в поисках сторонников правящего класса, мало кто успел прочесть его книгу.

Когда войска готовились вступить в город, от Ганса пришли слухи, что мятежники без суда и следствия расстреляли нескольких заложников. Семейство Манн вместе со слугами старались не подходить к окнам. Томас почти все время проводил в кабинете. Если бы революционеры удержали власть, его семье пришлось бы, как и предсказывал тесть, тайком пробираться к швейцарской границе. И успех этого рискованного предприятия был не очевиден.

При мысли о том, как мало его волнует будущее Германии, ставшей средоточием насилия, беспорядков и революции, Томасу хотелось до боли молотить кулаком об стол. По-настоящему его заботила лишь собственная судьба и судьба своего имущества. Мюнхенское восстание низвело Томаса до обычного буржуа, а с его глаз словно упала пелена.

К ним не заглядывал никто из соседей, и они не наносили никому визитов. Томас чувствовал себя человеком без страны. Германия казалась ему персонажем романа, который вносит в действие слишком много смуты, и от него необходимо избавиться. Томас представлял, как его выволакивают из дома близорукие чахоточные поэты, и чем глубже их любовь к красоте, тем они решительнее