Волшебник - Колм Тойбин

изображал женщин, привлекало к нему сердца немок-читательниц.

Томасу нравилось получать приглашения, показывать их Кате и, сверившись с ежедневником, принимать. Он любил, когда его встречали у вагона или присылали за ним автомобиль. Любил ужинать перед выступлением с городскими чиновниками, редакторами, издателями. Ему нравилось, когда к нему относились с почтением, и он никогда не отказывался от гонораров.

Оказалось, его аудиторию сложно утомить. Он мог читать целый час, и его внимательно слушали. По совету Кати Томас в начале вечера долго рассказывал о книге, чтобы после насладиться мертвым молчанием, которое опускалось на зал, когда он начинал читать. Если его было плохо слышно, Катя делала ему знак, и он возвышал голос. Временами это напоминало ему церковную службу, где он был священником, а его текст – священным писанием.

Среди слушателей непременно оказывался молодой человек, который привлекал его внимание. Одни приходили со своими образованными родителями, других, особенно тех, кто постарше, манила его «Смерть в Венеции». Стоя за кафедрой, Томас всегда находил такого юношу в первых рядах. Во время лекции он то и дело одаривал его пристальным взглядом, затем отводил глаза, и у юноши вскоре не оставалось сомнений, что он делает это специально. После выступления Томас избегал тех, кого так беззастенчиво разглядывал, и зачастую объект его внимания просто исчезал в ночи. Иногда молодые люди, набравшись смелости, подходили к нему с книжкой в руке, и они могли перекинуться несколькими словами, пока Томаса не отвлекали жаждущие общения читатели.

Третьей Германией была деревушка Поллинг, где жила его мать. Эта Германия осталась неизменной. Многие местные жители успели повоевать, многие были ранены или убиты, однако после войны жизнь продолжалась как ни в чем не бывало. Те же машины убирали урожай; в тех же амбарах хранилось зерно и сено. На стол подавали привычную еду; в церквях читались старые молитвы. Отсюда Мюнхен казался таким же далеким, как и до войны. И даже расписание поездов осталось прежним.

Макс и Катарина Швайгардт, у которых его мать снимала жилье, постарели, но тоже нисколько не изменились. С присущими ей тактом и добротой Катарина высказывала Томасу беспокойство о здоровье Юлии. Их дети, унаследовавшие родительские ум и проницательность, говорили с местным акцентом.

Сменить компанию Эрики и Клауса на пребывание в Поллинге означало сменить Германию хаоса, где царила полная неопределенность, на безмятежную Германию, где ход времени совершенно не ощущался.

Впрочем, на свете нет ничего вечного. Лула с матерью жаловались, что инфляция медленно съедает их доходы, и Томас понимал, что за инфляцию следует благодарить победителей, обложивших Германию калечащими экспортными пошлинами. Томас, как и все немцы, осуждал эту политику, считая ее проявлением мстительности. Однако ему потребовалось время, чтобы разглядеть в инфляции не только причину всех постигших Германию бед, но также источник возмущения, подавить которое в будущем будет нелегко.

Гонорары за публикацию его книг за границей взлетели вместе с долларом, у них с Катей не возникало трудностей с выплатой жалованья слугам. Они также могли себе позволить помогать и Эрике с Клаусом, и его матери и сестре. Манны содержали два автомобиля и шофера.

Их богатство не осталось незамеченным. Однажды, когда в доме было особенно много визитеров, он спросил у Кати, откуда взялись эти люди.

– Они продают вещи. Знают, что у нас водятся деньги. Картины, музыкальные инструменты, шубы. Женщина, которая пришла последней, сказала мне, что у нее есть ценная статуя на продажу. Я не знала, что ей ответить.

Иногда, возвращаясь из Поллинга или с публичных мероприятий, Томас видел на улицах демонстрантов; он также читал в газетах о беспорядках, устроенных антикоммунистами, однако был так увлечен работой над романом, который бросил во время войны, что не хотел ничего слышать, а только наслаждался мирной жизнью. Демонстрации его не трогали.

Его мать приехала погостить на Пошингерштрассе и каждый день навещала Лулу, пока та не устала от ее визитов.

– Она твердит одно и то же, а потом вдруг решает, что я Карла. Возможно, делает это намеренно, чтобы меня позлить. Думаю, лучше ей вернуться к себе в Поллинг.

Юлии следовало бы знать, думал Томас, что банкноты, которые мать давала ему на покрытие своих расходов, больше не имели цены.

– Я слишком стара, чтобы об этом задумываться. Я давно потеряла способность складывать и вычитать. Мне повезло, что вы с Катей можете взять это на себя. От Лулы никакого проку, а Генрих разразился целой речью, когда я показала ему банкноты. Порой он напоминает мне вашего отца.

В Поллинге Томас платил за аренду, а еще нанял работницу, которая должна была следить, чтобы в доме было тепло и хватало съестных припасов. Однако купить матери одежду он не мог. Юлия ходила в тапках, говоря, что у нее болят ноги, но Томас подозревал, что она просто не может позволить себе туфли. Когда Катя предложила свекрови пройтись по магазинам, Юлия сделала вид, что устала.

Впрочем, не всегда ее усталость была притворной. После обеда Юлия часто усаживалась в гостиной и засыпала. Как и Луле, ей нравилась Моника, и она называла ее своей единственной внучкой родом из старого Любека.

– Что значит – родом из старого Любека? – спросила Моника.

– Она хотела сказать, что ты хорошо воспитана, – ответил Томас.

– В отличие от Эрики?

– Да, – подтвердила Катя. – В отличие от Эрики.

Вскоре после возвращения Юлии в Поллинг Томас узнал, что она перестала вставать с постели.

Когда он приехал, его встретила Катарина Швайгардт.

– Я не думаю, что она больна, – сказала Катарина, – но это не первый случай. В соседних деревнях много женщин, живших на сбережения. Это началось в прошлом году. Они ложатся в постель, отказываются от пищи и ждут смерти. Именно это происходит с вашей матерью.

– Но за ней хорошо ухаживают, – сказал Томас.

– Она не умеет жить без денег. Мы все здесь ее любим и готовы помогать, но денег у нее нет. Если ты привык жить на широкую ногу, с этим трудно смириться. Так устроен мир.

– К ней приходил доктор?

– Приходил, но он не может ей помочь. Она дала ему одну из своих старых банкнот.

На супе и сухом хлебе Юлия протянула почти до конца зимы. Иногда она звала Карлу или Лулу, иногда требовала к себе сыновей. Порой Томас, который проводил ночь у ее постели, думал, что мать не доживет до утра, а Юлии казалось, что рядом с ней кто-то из ее бразильского детства.

– Я твой отец? – спросил Томас.

Она покачала головой.

– Ты меня помнишь?

Она посмотрела на него