Кублерос - Рашид Карамако Тритэ

Слава шмыгнул, продолжая смотреть в окно.

– Кто тебе сегодня дал право срывать цветы из школьной клумбы? Ты их растил, Громов? Куда ты их дел?

– Там тюльпаны росли.

– И что?

– И все.

– Ну, Громов… Подумал бы о родителях, об отце, о матери… Громов, знаешь, кто ты? Ты – школьный террорист, самый настоящий.

Слава вдруг внимательно оглядел Валентину с головы до ног и ухмыльнулся, как могут ухмыляться только мальчишки 12-ти лет.

– Вы много террористов видели, Валентина Николаевна?

– Не умничай, Громов! Вот поговорю я сегодня с твоей матерью, будем думать!

– Дело ваше… – и вздохнул, как могут вздыхать только мальчишки 12-ти лет. – Вы к нам домой пойдете?

– Ну а куда еще?

– Только зайдем по пути в одно место, мне там нужно…

– Зайдем, а потом сразу домой, мне нужно серьезно побеседовать с твоей матерью.

– Да побеседуете, побеседуете. – отозвался Слава, вздохнув, и посмотрел в окно, на пелену бегущего за ним леса. – Но с отцом лучше не надо, ему не до того сейчас.

– Посмотрим, Громов. – сказала Валентина как можно более строже, чтобы он почувствовал неотвратимость грядущего наказания.

Остаток пути прошел в молчании. Слава смотрел в окно, Валентина что-то искала в сумочке. Это что-то никак не находилось. Вот и остановка.

– Выходим, Громов.

Выйдя, Слава пошел не в сторону домов, а развернулся и пошел в сторону перехода под железной дорогой. Валентина догнала его и пошла рядом.

– Далеко тебе идти до твоего места?

– Нет, рядом.

Выйдя из перехода, Слава свернул с дороги на тропинку, уходящую в лес. "Вот ведь сорванец несчастный" – подумала Валентина. – "В кусты ему надо небось, а у меня каблуки". Но тропа была хорошо утоптана и каблуки не проваливались.

– Громов, идем назад! Куда ты меня ведешь?

– Валентина Николаевна, тут рядом, почти пришли. Потом сразу обратно.

Террорист. Она – выпускница педагогического института, вынуждена на каблуках и в костюме разгуливать по глухим лесам за собственным учеником. Видел бы ее сейчас преподавательский состав…

Тропинка вышла к ухоженному лесному кладбищу. Ворота были раскрыты, Слава просто отворил их и пошел по каменной дорожке. Валентина – а что оставалось? – за ним. Пройдя немного вглубь кладбища, неожиданно остановился. И свернул на тонкую тропинку, ведущую вглубь. Пройдя около пятидесяти метров, он вдруг остановился напротив совсем свежей могилы, деловито снял рюкзак, достал оттуда немного помятый, но все еще свежий букет тюльпанов. Помолчал, положил.

Валентина подошла поближе, пытаясь различить надпись на камне. "Громова Наталья Андреевна 02.08.1976 – 20.10.2011"…?

– Слава…

– Вы хотели поговорить с мамой? Только не расстраивайте ее, прошу. И пожалуйста, не забирайте у нее цветы, это ее любимые. Я вас там подожду, снаружи.

Топот сандалий ушел, затихая, в сторону выхода. Немного помятые, но такие же свежие, как и три часа назад тюльпаны лежали на могильной плите, благоухая. С фотографии на нехитром гранитном памятнике на Валентину смотрела женщина с такими же зелеными глазами, как и у владельца утопавших сандалий.

– Эх, молодежь… – проворчал Снекрит, глядя в окно, за которым сияло солнце, звучал раскатистый смех и веселый говор. Услыхав как кто-то рассказывает шутку, старик поморщился и поскорее отошел, чтобы не растрачивать драгоценные эмоции, сел в кресло. – Умирают по пять раз на дню, смотреть смешно. Растратят Запас за десяток лет и что будут делать? Задумаются, а уже поздно!

– Да-да. – Грохан покивал, привстав на кровати. – Сами не ведают, что творят! Веселье через край, ржут как лошади… Я прочитал на днях – пять минут смеха отнимает ровно треть нормы Запаса! Как можно позволять себе такой неслыханный расход?

Снекрита передернуло.

– Треть? Кошмар. Значит, я немало израсходовал за школьные годы! Эх, мне бы в то время хоть каплю разума…

– И не говорите! Однажды, когда мне было двадцать, я умер двенадцать раз за день! Уже что-то понимал, но ведь на тебе…

Снекрит поморщился.

– Ты про эту… как ее? Вроде бы ты уже рассказывал как то.

– Про нее. – лицо Грохана вдруг утратило часть недвижимости, в которой пребывало все время. – А все таки чудесный был день, чудесный…

– Не говори ерунды. Это же надо – двенадцать раз!

– И около десяти после, неделю кряду. Потом она уехала. Все к лучшему.

Мир, в котором жили Снекрит и Грохан, был необычен. Необычен настолько, насколько необычен любой Мир, с точки зрения наблюдателей из другого, вроде нас с вами. Смерть была здесь явлением привычным. К тому же, как выясняется, люди умирали здесь порядка двенадцати раз за день!

Тут же воскресали – у человека лишь на мгновение кружилась голова и темнело в глазах.

Но количество воскрешений было ограниченным и равным для всех. Это число, которое здесь звали Запасом, каждый человек чувствовал от рождения – точно так же, как любой из нас может почувствовать биение собственного сердца, если прислушается.

Подобная «смерть» наступала в двух случаях: в полночь – разом у всех, и после того, как человек испытывал определенное количество эмоций. То количество эмоций, которые человек мог испытать, прежде чем умирал, считалось одной нормой Запаса. Набрал норму – умер – и вновь воскрес, и так, пока твой Запас не иссякнет.

– Кошмар. – столь же сварливо повторил Снекрит. – Надеюсь, ты ее больше не встречал?

– Мы написали друг-другу по разу. Помню, читал я ее письмо… умер дважды.

– Я бы выкинул. Да-да, выкинул бы к дьяволу!

Раздался звонок в дверь. Снекрит, кряхтя, пошел открывать. За дверью стоял странного вида парень в костюме, со стопкой одинаковых книг в руке. Озарив лицо радостной улыбкой парень вдохновенно начал говорить явно заученную и много раз произнесенную речь.

– Здравствуйте! Верите ли Вы в увеличение своего Запаса? Следуйте за нами, и мы дадим шанс испытать больше за Ваш срок! Прочитайте нашу книгу…

– Пшел прочь. – Снекрит захлопнул дверь, даже не изменившись в лице. Вернулся в комнату и сел в то же кресло. – Чертовы сектанты…

Грохан вдруг улыбнулся и хохотнул, тут же себя, однако, оборвав. Запас есть Запас. Если уж придется навсегда умереть, то пусть это будет позже – к этому он пришел в итоге.

– Снекрит, вы всегда были таким?

– Каким?

– Идеально невозмутимым. Я преклоняюсь перед вашей способностью так беречь свою Норму. Наверняка большую половину жизни вы умирали лишь в полночь?