Дамба - Микаель Ниеми

– Лабан! Нам надо забраться повыше. Совсем чуть-чуть осталось.

Внезапно почувствовав прилив сил, ухватила Лабана за запястья и потащила на берег. Полметра, передышка. Еще полметра. Река не хотела выпускать свою добычу.

И вот он, этот загадочный и прекрасный луг. Здесь можно будет перевести дух.

Удивительно, но на берегу тащить тяжелого Лабана оказалось если не легче, то и не трудней, чем в воде, голая спина скользила по мокрой траве, как по льду.

Вспомнила затаившуюся где-то гадюку – а вдруг змея тоже прячется в этой уже слегка пожухлой траве? Поежилась и начала впечатывать каждый шаг, будто идет великан, – наверняка змея испугается такой опасной поступи.

Остановка. Прикинула: сюда река уже не достанет… наверное. Достанет или не достанет – судьба, но тащить еще выше она уже не в состоянии. Задыхаясь, отпустила его руки, они упали, раскинувшись ладонями вверх, как у новорожденного младенца. Нет, как на распятии. Длинноволосый бунтарь на кресте. Лена вздрогнула и поспешила переложить руки поближе к туловищу. Заодно попробовала нащупать пульс на запястье. Пульс не нашла, но ей показалось, что грудная клетка чуть-чуть, совсем незаметно, поднимается и опадает. Дышит? А пульс? И что – пульс? Пальцы настолько заледенели, что ничего не чувствуют. И кровь – тонкая, но безостановочно пульсирующая струйка ярко-красной крови из обрубка ноги.

– Лабан?

Какого ответа она ждет? Парень в коме. Надо действовать, и действовать быстро.

Лена схватила все тот же нож и огляделась. Ее дождевик… больше ничего под рукой нет. Она отрезала длинную полоску таслана[21], потом штанину джинсов и вздрогнула: культя выглядела жутко. Обрывки мышц, сухожилий и светящихся изнутри фасций. Осторожно прикоснулась к ране ножом – никакой реакции. Даже не дернулся.

Как могла аккуратно подровняла лохмотья плоти, расправила кое-как полоску пластика, упрямо сворачивающегося в спираль, сложила в несколько раз, сделала петлю и затянула на культе.

Рана продолжала кровить.

Тогда она затянула петлю еще туже, так туго, что пластик врезался в кожу. Кровотечение как будто бы прекратилось, но тут новая напасть – Лабан перестал дышать. Если бы просто замерло и без того еле заметное шевеление груди, можно было бы и просмотреть, но тут что-то произошло. Вялое, водянистое тело внезапно напряглось, правая рука дернулась и плотно прижалась к телу, пальцы сжимались и разжимались.

Лена никогда не сталкивалась со смертью. Никогда не видела, как кто-то умирает. Он словно помахал ей рукой на прощанье. А может, это мольба о помощи… эта дергающаяся рука – последнее, что еще связывает Лабана с жизнью.

Лихорадочно вспоминая курсы оказания первой помощи, оседлала Лабана и пригнулась. Неожиданно ласково откинула волосы и слегка отогнула голову назад. Подбородок отвалился, обнажились белые ровные зубы. Свежая пломба в коренном, успела она заметить. Прильнула к губам. Можно ли назвать то, что она делает, поцелуем? Наверное, можно: во рту еще сохранялось тепло, свежий и немного пряный вкус слюны. Да, поцелуй… разница одна: он не ответил. Когда она последний раз целовалась? Два года назад? Нет… наверняка больше. Ощущение забыто. Забыто желание. Забыто, как близки друг другу целующиеся. Она машинально лизнула его язык – странный вкус… сама юность. Телятина. Новорожденный ребенок не может быть грязен, даже пот его пахнет ванилью. Лена чуть не заплакала от этой мысли – как они близки Создателю, только что появившиеся на свет дети! Даже ходить сами не могут, лежат и ждут, когда Господь наполнит их содержанием и смыслом, молоком и светом. Всем, что называется жизнью.

Набрала полные легкие и до последней капли выдохнула Лабану в рот. Куда тяжелей, чем она думала. Еще и еще… Услышала шипение и сообразила: впустую. Она вдувает воздух в рот, а он выходит через нос. Что там еще было, на этих курсах?.. Да как же она могла забыть! Надо зажать нос! Накрепко сжала ноздри большим и указательным пальцами. Дело пошло лучше: грудная клетка вновь приподнялась. Потом опала, и Лена снова выдохнула свой собственный воздух в легкие юноши. У нее возникло странное чувство, будто она проникает… даже не проникает, а вламывается в самые заветные уголки души чужого и даже неприятного ей человека.

Двенадцать глубоких вдохов, двенадцать выдохов. По счету – двенадцать раз. Откуда взялась эта цифра, она не знала. Может, и называли на тех курсах гражданской обороны, но это было так давно…

Лена выпрямилась и взяла паузу – закружилась голова. Еще одно словечко с курсов – гипервентиляция. Судорога, похоже, немного отпустила. Вялая рука упала на траву. Хорошо это или плохо? Дождь усилился, по восковому лбу Лабана стекали прозрачные струйки. Опять попробовала найти пульс – и опять ничего не получилось. Грудная клетка ледяная и скользкая, как рыбье брюхо. Господи, как ему, наверное, холодно… Белый как мел. Большая кровопотеря, а может, и вода в легких.

Дыхание рот в рот. Что еще она может сделать?

Десять глубоких вдохов, десять выдохов.

Жутко тошнит, но по-другому никак. Сменить некому. Никого больше нет, его жизнь в ее руках.

Еще восемь. Пульс так и не нащупывается. Массаж сердца? Как там показывали?.. Она несколько раз, сложив ладони, надавила на грудную клетку, но никакой уверенности, что так и надо, что она делает все правильно, не было.

Еще восемь раз. Еще и еще. Постепенно тело расслабилось, судороги прекратились. Лена боролась с пугающим и неприятным чувством, что она измывается над покойником. Что он уже далеко по ту сторону, а веки закрыты вовсе не от слабости. Они прячут взгляд в иной мир, куда ей, как и никому из живущих, входа пока нет.

Силы кончились. Она приложила ухо к груди.

Лабан? А ты и в самом деле хочешь жить?

Хочет, хочет… еще как хочет. У нее до сих пор стоял в глазах его стремительный рывок в гору от надвигающейся водяной лавины. Если бы ты бегал похуже, тебя бы смыло вместе с акварельными тетушками. Впрочем, все равно смыло. Но жить ты хочешь.

А право? Есть ли у тебя право жить? Достоин ли ты неизвестно кем данного права жить на земле?

Она с отвращением отбросила эту мысль. Как может один человек определить право другого на жизнь? Вспомнила картину… не из музея, это точно, в музеях она ее не видела. Наверняка из какого-то альбома с репродукциями. Женская фигура с весами в руке. На одной чаше – Зло, представленное жабами и змеями. На другой, разумеется, – цветы и фрукты, олицетворяющие Добро. В самом низу картины, слева, пылает адское пламя преисподней, а справа в облака уходит лестница, ведущая к вратам Рая. И туда и сюда выстроились длинные очереди крошечных человечков.

И что? Художник полагает, можно измерить достоинства человека так просто? Положить на весы и оценить, что перевесит, добро или зло? Или еще проще – нечто вроде лакмусовой бумажки. Сунул в душу и посмотрел, покраснеет или посинеет.