Самое время для новой жизни - Джонатан Троппер

– А что же тогда? – удивилась Линдси.

– Понятия не имею. Давайте его спросим, – предложил я.

– Джек, – позвала Элисон, поднимаясь по ступеням. – В чем дело? Тебе что-нибудь нужно?

Скрежет мгновенно смолк.

– Джек?

Нет ответа. Через секунду звук возобновился. Мы поднялись, встали рядом с Элисон у двери, наблюдая за дребезжащей в гнезде дверной ручкой. Вдруг раздался громкий скрип, будто от трения металла о дерево, и с треском, заставившим нас подпрыгнуть, ручка вывалилась из двери, упала на пол, лениво описала круг и замерла у ног Чака.

– Что это было? – Элисон схватила ручку, словно опасаясь, что та исчезнет. Из двери теперь торчал прямоугольный на срезе металлический стержень, соединявший наружную ручку с внутренней, которую Джек ухитрился открутить.

– Джек! – Элисон постучала. – Что ты делаешь?

– Теперь я не могу выйти, – пояснил Джек из-за двери. – А вы не можете войти.

– Ну глупо же. Мы что, еду тебе под дверь пропихивать будем?

– Ваши проблемы.

– Джек!

– Пожалуйста, потише, – прохрипел пленник. – Я собираюсь поспать. У меня сегодня важный день.

– Элисон, – шепнул Чак, легонько подтолкнув ее плечом. – Мы все равно сможем открыть дверь. – Он взял у Элисон ручку. – Просто вставим и повернем.

Но было у меня подозрение, что Чак Джека недооценил.

– Вряд ли получится. Ну-ка, попробуй, – предложил я.

Чак попытался вставить стержень в отверстие, но тот примерно на полпути во что-то уткнулся.

– Дьявол! – прошипел Чак, прилаживая ручку так и сяк, но тщетно. – Он чем-то заделал дырку! – Чак застонал. – Этот идиот заделал дырку!

– Решил объявить голодовку, – понял я. – Если мы не сможем его накормить, значит, придется выпустить.

– По мне, так пусть голодает, – Чак в сердцах швырнул дверную ручку на пол. – Мы тут, наверное, ради себя стараемся.

Мы пошли вниз.

– Ладно, – вздохнула Линдси устало. – В конце концов, он сегодня завтракал, так что у нас есть время подумать.

– Сыр, – сказал я. – Фруктовые пластинки.

– Ты о чем?

– Думаю, какие продукты можно просунуть под дверь.

– Мясная нарезка, – предложила Линдси.

– Крекеры, – чуть улыбнулась Элисон.

– При желании, я думаю, мы сможем найти продукты всех основных категорий в плоской упаковке, – недобро ухмыльнулся Чак.

Присущий ему дух соперничества не позволял признать поражение даже в столь отчаянной ситуации.

– Но заставить Джека есть мы, конечно, не сможем, – заметил я.

– Нет, – согласилась Элисон. – Но мы и раньше не заставляли. Здесь действуют своего рода неписаные правила. Мы заперли Джека, значит, должны кормить. Если не можем, значит, должны выпустить. Но, если можем, он будет есть, я в этом более чем уверена.

– Да, воздержание всегда давалось ему с трудом, – констатировал Чак.

Церемония прощания с Питером Миллером проходила в актовом зале начальной школы Кармелины, в паре кварталов от центра городка. Помещение церкви оказалось слишком маленьким, чтобы вместить всех желающих. Питер работал учителем начальных классов, поэтому в зале толпились его ученики, бывшие ученики, их родители и преподаватели. Мы с Элисон и Линдси сидели в заднем ряду и были немного смущены, чувствуя себя чужаками, ведь Питера провожали члены одной общины – его общины. Линдси решила присоединиться к нам в последний момент, Чак остался приглядывать за хозяйством.

Ропот сотен шепчущих голосов резко смолк, когда в зал выкатили коричневый лакированный гроб. Сопровождавшие гроб расселись по местам, и на сцену поднялся священник, худой мужчина, чьи губы, казалось, навсегда застыли в полуулыбке. Я вдруг с удивлением осознал, что впервые присутствую на похоронах. Джереми Миллер сидел впереди, стиснутый между матерью и сестрой, бледный, напуганный. Пережитое в последние месяцы всегда будет с ним, он понесет этот опыт в отрочество, юность, взрослую жизнь. И в мыслях своих, и в отношениях Джереми будет закален горем, которое испытывает сейчас. Станет ли он поэтому глубже, обретет ли мудрость, чуткость, которых так не хватает мне? Меня вдруг кольнуло чувство, очень отдаленно похожее на зависть, но подсознание изгнало его, прежде чем я успел устыдиться.

– Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, – начал священник. Мой взгляд упорно возвращался к висящему прямо над сценой большому темно-синему флагу с надписью “«Кармелинские ягуары», чемпионат штата – 1998”. Священник умолк, оглядел присутствующих, будто пытаясь каждому заглянуть в глаза.

– Этот псалом Давида мы всегда слышим на похоронах, – продолжил священник. – Он утешает нас, может быть, своей образностью, а может, оттого что близок нам и хорошо известен. Мы слышим эти знакомые слова снова и снова на похоронах и приходим к пониманию, что смерть тоже близка нам. Как это ни печально, она естественная часть жизни, и мы учимся принимать ее таковой.

Он снова умолк, со значением поглядел на сидевших в первом ряду членов семьи.

– Но сегодня я не стану читать псалом дальше первой строчки, ибо глубоко убежден, что в ней заключено то самое слово, которое и следует сказать о Питере Миллере. “Господь – Пастырь мой”. Истинно так. Но это антропоморфизм, персонификация Бога. Мы приписываем Ему человеческие качества, пытаясь каким-то образом обозначить божественные действия понятными нам категориями. И я возьму на себя смелость утверждать, что Питер Миллер был пастырем здесь, на нашем поле, и, называя его пастырем, я имею в виду те же человеческие добродетели и качества, которые Давид приписывал Богу, когда создавал двадцать второй псалом.

Питер пестовал самую драгоценную часть нашей паствы – детей. Любой его ученик, любой родитель подтвердит: Питер был много больше чем просто учитель английского. Он как магнит притягивал детей Кармелинской начальной школы, отдавая любви, энергии, энтузиазма, времени гораздо больше, нежели того требовал служебный долг. Я тоже иногда преподаю в этой школе, поэтому имел честь работать бок о бок с Питером, и никогда мне не приходилось видеть, чтобы он шел по школьным коридорам один. Дети приходили к нему, своему пастырю, за поддержкой, шуткой и просто как к старшему товарищу. Он заставлял каждого ребенка чувствовать себя особенным, и я знаю не понаслышке, что дети очень ценили выразительные прозвища, которыми он стольких из них наградил.

По толпе пронесся легкий шепот, и многие, заметил я, оглядевшись, улыбнулись словам святого отца.

– Когда Питер давал ребенку прозвище, тот был уверен, что теперь обрел свое место в школе, попал под надежное крыло пастырской защиты, и родители знали, что их ребенка будет пестовать самый лучший.

Я внимательно посмотрел на гроб и попытался создать мысленный образ человека, о котором слушал. Вокруг утирали слезы, хлюпали носами, слова священника, похоже, находили живейший отклик в сердцах собравшихся. Я поглядел на девчонок: Элисон тихо плакала, то и дело промокая глаза бумажным платком, Линдси пристально смотрела на Джереми и Мелоди Миллеров.