Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры - Дмитрий Шерих

Опять стакан сырой воды. И мало того: «Вода Гуниади», она же Хуняди Янош. Эту венгерскую термальную воду Чайковский очень любил, она выпускается и доныне, обладая заметным слабительным эффектом и подавляя секрецию желудочного сока. Как раз то, что опаснее всего при холере: ученые установили, что восприимчивость к холере и тяжесть заболеваний во многом зависят именно от кислотности желудочного сока. А уж слабительным эффектом холера обладает сама по себе – и Петр Ильич двумя этими поступками буквально подстегнул болезнь.

А дальше все пошло по нарастающей. Модест Ильич Чайковский:

«К 11 ч. он переоделся и пошел к Направнику, но через полчаса вернулся, не дойдя до него, и решил принять какие-нибудь меры, кроме фланели, которую надел раньше… За время от 11 ч. до 1 ч. дня Петр Ильич был настолько бодр, что успел написать два письма, но на третье у него не хватило терпения писать подробно, и он ограничился короткой запиской… В гостиную он больше не возвращался, а прилег у себя, чтобы согреть живот. Тем не менее ни сам он, ни мы, окружающие, не были нисколько встревожены. Все это бывало часто и прежде. Хотя расстройство усилилось, но мы приписывали это действию горькой воды… Я вышел по своим делам и не был дома до 5 часов. Когда я вернулся, то болезнь настолько усилилась, что, несмотря на протест, я послал за В.Б. Бертенсоном».

Около пяти часов к Чайковскому домой заглядывал композитор Александр Константинович Глазунов, но: «Ему было очень плохо, и он просил оставить его, сказав, что, может быть, и на самом деле у него холера, хотя он этому не верит, так как подобные приступы с ним бывали не раз».

Василий Бернардович Бертенсон: «21 октября 1893 года, приехав домой около восьми часов вечера, я застал на столе записку от Модеста Ильича следующего содержания: „Петя нездоров. Его все время тошнит и слабит. Бога ради, заезжайте посмотреть, что это такое“.

Я тотчас же поехал к больному.

Выслушав рассказ о ходе заболевания и осмотрев Петра Ильича, я, к ужасу, сразу убедился, что у него не обострившийся катар желудка и кишок, как предполагали не только все домашние, но и сам Петр Ильич, но нечто худшее».

В тот же день к Чайковскому был вызван и лейб-медик Лев Бертенсон, старший брат Василия Бернардовича. Он потом вспоминал: «Приехав в квартиру М.И. Чайковского, где находился Петр Ильич, около десяти часов вечера, я застал покойного в состоянии так называемого альгидного периода холеры. Картина болезни была безусловно характерной, и холеру сразу же пришлось признать очень тяжелой. Мы начали применять все указываемые при таком состоянии наукой средства».

Снова Модест Чайковский: «В 12 часу Петр Ильич начал с криком жаловаться на судороги. Общими усилиями мы начали растирать его. Судороги, при полном сознании больного, проявлялись разом в разных частях тела, и больной просил растирать то ту, то другую часть тела. Голова и конечности начали резко синеть и совершенно похолодели. Незадолго до появления первых судорог Петр Ильич спросил меня: „Не холера ли это?“; я, однако, скрыл от него правду. Когда же он услышал, как доктора отдавали приказание о предохранительных мерах против заражения, когда увидел нас, по настоянию докторов, облаченных в белые фартуки, то он воскликнул: „Так вот она, холера!“. Больших подробностей об этом периоде болезни сказать трудно. Вплоть до 5 часов утра это была одна непрерывная борьба с судорогами и коченением, которые чем дальше, тем менее уступали энергическому трению и искусственному согреванию тела».

На календаре уже 22 октября, утро.

Модест Чайковский: «К 5 часам болезнь стала уступать, больной относительно успокоился, жалуясь только на подав ленное состояние духа… Мы все вздохнули свободнее, но припадки, хотя значительно реже, все-таки повторялись, сопровождаясь судорогами. Во всяком случае, самочувствие его было настолько лучше, что он считал себя спасенным. Так, Льву Бернардовичу, приехавшему около 11 часов, он сказал: „Спасибо вам, вы меня вырвали из когтей смерти. Мне неизмеримо лучше, чем в первую ночь“. Эти слова он повторял неоднократно в течение этого и следующего дня. Припадки, сопровождаемые судорогами, окончательно прекратились около полудня… Болезнь, казалось, уступала лечению, но тогда уже доктора опасались второго периода холеры – воспаления почек и тифоида».

Лев Бернардович Бертенсон: «Надобно сказать, что в таких тяжелых формах холеры, какая была у Петра Ильича, почки обыкновенно перестают функционировать. Происходит это вследствие быстрого их перерождения. Со времени начала болезни у покойного явилось полное прекращение отправлений почек. Явление это весьма опасно, ибо влечет за собою отравление крови составными частями мочи… Все средства применялись для того, чтобы вызвать деятельность почек, но все они оказались безуспешными».

23 октября, день предпоследний.

Модест Ильич: «По своему настроению он казался более удрученным, чем накануне. Вера в выздоровление свое – пропала. „Бросьте меня, – говорил он докторам, – вы все равно ничего не сделаете, мне не поправиться“. В обращении с окружающими начала проявляться некоторая раздражительность. Накануне он еще шутил с докторами, торговался с ними из-за питья, в этот же день только покорно исполнял их предписания. Доктора начали употреблять все усилия, чтобы вызвать деятельность почек, но все было напрасно».

В этот вечер Лев Бернардович Бертенсон собирался назначить Петру Ильичу теплую ванну – но воспоминания о смерти матери сыграли свою роль.

Модест Чайковский: «Мы узнали, что на вопрос доктора, хочет ли Петр Ильич взять ванну, он отвечал: „Я очень рад вымыться, но только я, верно, умру, как моя мать, когда вы меня посадите в ванну“. В этот вечер ванны сделать не пришлось по той причине, что понос снова усилился, сделался непроизвольным, и больной ослабел. Лев Бернардович уехал после 2 часов ночи, недовольный положением вещей».

24 октября, начало конца. Самочувствие Петра Ильича, по словам Модеста Чайковского, было уже «очень скверное», «он больше спал, но тревожным, тяжелым сном», а «сознание после сна возвращалось как-то туже, чем в другие дни». И дальше: «В час дня приехал Лев Бернардович и сразу признал необходимым прибегнуть к крайнему, как нам казалось, средству для вызова деятельности почек – к ванне. В 2 часа ванна была готова. Петр Ильич находился в состоянии забытья, пока приготовляли ее в той же комнате. Надо было его разбудить. Кажется, он не вполне ясно понимал сначала, что с ним хотят сделать, но потом согласился на ванну и, опустившись в нее, вполне сознательно относился к происходящему. На вопрос доктора, не неприятна ли ему теплая вода, отвечал: „Напротив того – приятна“, но очень вскоре начал просить, чтобы его вынули, и говорил, что слабеет».

И финал, в ночь с 24 но 25 октября: «Дыхание становилось все реже, хотя все-таки вопросами о питье можно было его как бы вернуть к сознанию: он уже не отвечал словами, но только утвердительными и отрицательными звуками. Вдруг глаза, до тех пор полузакрытые и закатанные, раскрылись. Явилось какое-то неописуемое выражение ясного сознания. Он по очереди остановил свой взгляд на трех близ стоявших лицах, затем поднял его к небу. На несколько мгновений в глазах что-то засветилось и с последним вздохом потухло. Было 3 часа утра с чем-то».