Кровавое безумие Восточного фронта - Хельмут Нойенбуш

Наш батальон и части полевой дивизии люфтваффе оказались полностью окружены и отрезаны от своих русскими передовыми отрядами. Посредством радиосвязи мы согласовывали со штабом дивизии различные варианты прорыва из кольца окружения. Как только начинало темнеть, мы продвигались по занесенным снегом дремучим лесам южнее Ленинграда. Добравшись до рокадного шоссе, мы услышали гул танковых и автомобильных двигателей, высланная вперед разведка доложила о передвижении колонны русских. Мы небольшими группами проскальзывали между колоннами танков и грузовиков через шоссе и тут же исчезали в придорожном лесу. Очень трудно было ориентироваться, приходилось идти всем вместе, потому что в этих лесах ничего не стоило заплутать, а это означало верную гибель. Так мы сумели продвинуться на 20 километров в глубокий тыл русских и оказались в полной изоляции, к тому же без еды. Все населенные пункты у Ленинграда были уже в руках русских.

20 января 1944 года, выйдя к рокадному шоссе, мы услышали характерный шум мотоцикла БМВ; это был наш связной-мотоциклист. Радости нашей не было предела, он указал, куда нам идти, чтобы соединиться со своей дивизией. Потом мы вышли к пути отхода Красное Село — Кипень; здесь потерпела неудачу попытка русских прорваться. Все шоссе усеивали убитые, рядом громоздились сгоревшие танки и грузовики, изуродованные повозки. Да, бои здесь происходили нешуточные. К счастью, мы сумели спасти наших раненых, они были тотчас отправлены дальше, в городок под названием Коцелево, где расположился дивизионный сборный пункт раненых, для их перевозки была оперативно сформирована санная колонна. Это их и спасло.

Отступление продолжалось. По радио мы получили приказ отбить у врага наш полевой госпиталь. Он находился в нашей зоне отступления и занимал стоящее на возвышенности здание, очень похожее на дворец или, скорее, имение в окружении пастбищных угодий. Мы прозвали его «Валгалла». Предполагалось овладеть им в ходе дневной атаки. Мы сосредоточились в овраге. Уже смеркалось, когда мы штурмовали косогор. Противник, быстро опомнившись, открыл по нам ураганный огонь из пулеметов и автоматов, пули так и свистели сквозь пастбищную изгородь. Мы были вынуждены отойти. Так что вызволить из русского плена своих раненых товарищей мы так и не сумели. С несколькими легко раненными мы отступили в овраг.

Когда стемнело, перед нашими позициями вдруг откуда ни возьмись появился унтер-офицер. «Не стреляйте, я свой!» — выкрикнул он по-немецки. Оказалось, он сумел улизнуть от русских. Унтер-офицер был без сапог и в летнем обмундировании. Мы тут же растерли ему ступни ног снегом и закутали их в теплое. Беглец рассказал нам о таких ужасах, что и поверить было трудно: русские выносили раненых на носилках на мороз, стаскивали с них одеяла и обливали ледяной водой. Мол, чтобы долго не мучились. Мы все были поражены подобным изуверством. При первой же возможности унтер-офицера отправили в тыл — тем, кто побывал в русском плену, запрещалось воевать на Восточном фронте.

Мы продолжили отход в юго-западном направлении навстречу заходящему солнцу. Мы смертельно устали, жутко хотелось есть и пить. И тут случайно наткнулись в каком-то здании на целый ящик водки. Каждый чуть отхлебнул для поднятия жизненного тонуса. Только к вечеру после нескольких голодных дней наконец попробовали горячего супа. Когда прибыл транспорт с провиантом, мы стали в длинную очередь за супом. Капитан Малиновски, на всякий случай, решил выставить посты боевого охранения по трое человек справа и слева на расстоянии 30-ти метров друг от друга. Едва мы успели наполнить котелки супом, как нас неожиданно атаковали русские пехотинцы. Капитан Малиновски мгновенно принял единственно верное решение, завопив, что было мочи: «В контратаку на них! Ура! Сигнальные ракеты!» И мы с криками «ура» бросились в темноту, и, в свете сигнальных ракет увидев врага, вступили с ним в рукопашную схватку. Русские явно рассчитывали захватить нас врасплох, но просчитались. В свете догоравших сигнальных ракет мы увидели, как они, оставляя убитых и раненых, устремляются в лес. У нас же, слава богу, были только легкораненые, так что лишних порций супа не было. И мы, наевшись до отвала, улеглись прямо на снег в овраге и стали дремать под звездным северным небом. Стоявшие в боевом охранении вынуждены были будить нас, чтобы мы не замерзли. Из предосторожности нам не разрешалось ночевать в домах. Тяжелые арьергардные бои стоили 126-й пехотной дивизии значительных потерь личного состава и техники. 20 января 1944 года 422-й полк располагал всего 150 бойцами, то есть, по сути, сравнялся с обычной полностью укомплектованной ротой.

Продовольственное обеспечение было скудным, один раз на человека дали несколько настоящих кофейных зерен и пиленый сахар, который мы потом грызли. Снег, абсолютно чистый в этих местах, тоже шел в употребление.

В ходе дальнейшего отступления — постоянные, изматывающие душу сюрпризы. Усталый, голодный и продрогший батальон тащился через лес. Едва мы приблизились к просеке, как что-то сверкнуло, и в свете вспышки мы успели разглядеть немецкую артиллерийскую позицию — 4 орудия, тут же угостивших нас огнем. Не помогли даже выпущенные нами белые сигнальные ракеты: рядом с нами разорвалось еще несколько снарядов. Мы были вынуждены залечь. Командир подобрал разведывательную группу из троих бойцов, поручив им незаметно добраться до артиллеристов. Разведгруппа подползла к указанному месту, дали еще одну сигнальную ракету, и вскоре наш батальон потянулся к артиллеристам. Первый вопрос: «Есть что-нибудь пожрать?» Пожрать нашлось, и все успокоились. Наш командир, не стесняясь в выражениях, отчитал командира артиллерийской батареи. Передохнув, мы продолжили путь в западном направлении. Снова все обошлось, даже никто не был ранен.

На наше счастье, зима не была такой лютой, как в 1941/42 годах. Случались и оттепели, обычно к полудню. Мои русские валенки мгновенно пропитывались влагой. На пятках валенок появились дырочки, ведь валенки были без подошв. Возможности поменять обувку тоже не было. Подразделение было измотано в боях, ни о каком снабжении и говорить не приходилось, так что приходилось щеголять в дырявых, мокрых валенках. Мы постепенно уступали неприятелю деревеньки — Телеса, Аропакосы, Скворцы и Репусы. Однажды остатки мотопехотного батальона заняли позицию в какой-то небольшой деревеньке, и командир, прихватив и меня, отправился выяснять обстановку. Вдруг до нас донесся характерный гул двигателя танка Т-34, машина шла прямо на нас по деревенской улице. Танк был в летней камуфляжной окраске, и ничего не стоило подбить его. Наши товарищи не мешкали, и вот из дворика возле хаты зашипел фаустпатрон. Цель поражена! Т-34 тотчас же вспыхнул и остановился. Крышка люка открылась, из нее выскочил танкист. Все происходило метрах в 40–50 от нас. Командир приказал: «Нойенбуш, стреляйте!» Я тут же вскинул карабин, и тут командир тряхнул меня за плечо. «Стреляйте, стреляйте же!» Я ему ответил: «Герр гауптман, вы меня трясете и не даете прицелиться».

Между тем русский танкист успел исчезнуть, перебежав через улицу. И тут объятый пламенем танк на полном ходу вдруг устремился назад. Несколько секунд спустя мы услышали страшный взрыв, машина подорвалась на собственном боекомплекте. Задним числом я подумал, а ведь командир тебя не случайно тряс за плечо, видимо, хотел помешать тебе как следует прицелиться, какого черта палить по каждому улепетывающему со всех ног «ивану» — война и так проиграна.