Мамочка и смысл жизни. Психотерапевтические истории - Ирвин Д. Ялом

– Какие чувства вызывали у тебя эти импровизации? – спросил я, быстро записывая за ней.

– Иногда было очень страшно. Мне хотелось, чтобы ты был Волшебником страны Оз. Я потерялась, и мне хотелось, чтобы ты мог указать мне дорогу в Канзас. Иногда я подозрительно относилась к твоей неуверенности. Меня всегда интересовало, была ли твоя импровизация настоящей или это был обман, иллюзия импровизации, хитрость волшебника.

Еще одно: ты знал, как сильно я настаивала на том, что я должна знать и понимать, каково мое положение. В связи с этим, я думаю, что твоя импровизация была планом – этаким хитрым планом – как умиротворить меня.

И еще одна мысль… Ты хочешь, чтобы я продолжала в том же духе, Ирв?

– Да-да. Продолжай.

– Когда ты рассказывал мне о других вдовах или своих исследовательских находках, я знаю, ты пытался подбодрить меня, и иногда благодаря этому я понимала, что нахожусь в центре событий, что могу пройти через это, так же, как это сделали другие женщины. Но в основном подобные комментарии унижали меня. Ты как будто пытался сделать меня заурядной, такой же, как все. Но я никогда не чувствовала себя заурядной во время импровизаций. Тогда я была необычной, уникальной. Мы были людьми, которые вместе ищут свой путь.

– Что еще было полезным?

– Самые простые вещи. Ты, наверное, даже не помнишь, но в конце одного из наших первых сеансов, когда я выходила из кабинета, ты положил руку мне на плечо и сказал: «Я хочу увидеть это твоими глазами». Я никогда этого не забуду – это была мощная поддержка.

– Я помню это, Ирен.

– Особенно помогало, когда ты временами прекращал попытки анализировать или интерпретировать и говорил что-нибудь простое и откровенное, например: «Ирен, ты живешь в кошмаре – в одном из наиболее жутких, какие я только могу себе представить». Но лучше всего было, когда ты добавлял – правда, не так часто, – что ты восхищаешься мною и уважаешь меня за мое отважное упорство.

Обдумывая, что бы сказать сейчас о ее мужестве, я поднял глаза и увидел, как она смотрит на часы, и услышал ее слова:

– О господи, мне пора бежать!

Итак, встречу заканчивала она. Как низко я пал! На мгновение у меня возникло озорное желание закатиться в поддельной истерике и заставить ее остаться со мной, но решил, что не стоит ребячиться.

– Я знаю, что ты думаешь, Ирв.

– Что?

– Ты, наверное, нашел это забавным, что я, а не ты, заканчиваю сессию.

– Ты права, Ирен. Как обычно.

– Ты посидишь здесь еще пару минут? Я встречаюсь с Кевином на улице, мы договаривались позавтракать вместе, и могу позвать его сюда, чтобы он встретился с тобой. Мне этого очень хотелось бы.

Ожидая возвращения Ирен с Кевином, я пытался сопоставить ее мнение о терапии с моим собственным. Она считала, что в основном я помог тем, что был рядом, «присутствовал», был верен ей, не отмахивался от нее, что бы она ни говорила и что бы ни делала. Я помог ей, протянув руку, я импровизировал, поддерживал ее в этих суровых испытаниях и обещал смотреть на все ее глазами.

Меня задело такое упрощение. Несомненно, мой подход к терапии был более сложным и комплексным! Но чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что Ирен была абсолютно права.

Скорее всего, она была права в отношении «присутствия» – ключевой идеи моей психотерапии. С самого начала я решил, что мое присутствие – это самое эффективное, что я мог предложить Ирен. И это означало не просто быть хорошим слушателем, поощрять катарсис или утешать ее. Это означало, что я должен был стать как можно ближе к ней, должен был сосредоточиться на «пространстве между нами» (фраза, которую я использовал фактически каждый час наших встреч с Ирен), на подходе «здесь и сейчас», на отношении между ней и мною здесь (в этом офисе) и сейчас (в данный момент).

Фокусирование на «здесь и сейчас» – это один из основных методов работы с пациентами, испытывающими проблемы во взаимоотношениях, но в случае с Ирен причина применения этого принципа была совершенно иной. Согласитесь: разве это не абсурд и не грубость требовать от женщины, находящейся в чрезвычайной ситуации (умирающий от опухоли мозга муж, скорбь по умершим матери, отцу, брату и крестнику), чтобы она направила свое внимание на мельчайшие оттенки взаимоотношений с терапевтом, которого она едва знает?

Тем не менее именно это я и делал. С самой первой нашей встречи, беспрерывно. На каждой сессии я непременно спрашивал о тех или иных аспектах наших взаимоотношений.

«Насколько сильно твое чувство одиночества сейчас, когда ты находишься со мной в этой комнате?»

«Как бы ты могла описать свои ощущения сегодня – насколько ты далека от меня или близка ко мне?» «Что ты чувствуешь сегодня?»

«Каковы твои ощущения сегодня – далека ли ты от меня или близка и насколько?»

Если она, как это часто бывало, говорила: «Я будто бы за тысячи миль отсюда», – я, конечно, концентрировался непосредственно на этом чувстве. «В какой именно момент возникло это чувство?» Или: «Может быть, я сделал или сказал что-то, что увеличило это расстояние?» И чаще всего: «Что мы можем сделать, чтобы сократить его?»

Я старался с вниманием относиться к ее ответам. Если она отвечала: «Если ты хочешь способствовать нашему сближению, назови мне книгу, которую я могла бы прочитать», я всегда называл ее. Если она говорила, что ее отчаяние невозможно описать словами и самое лучшее, что я могу для нее сделать – просто взять ее за руку, то я придвигал свой стул ближе к ней и брал ее за руку, иногда на минуту или две, порой на десять или даже больше. Иногда мне было не по себе от прикосновений, однако не из-за нормативного предписания, запрещавшего даже дотрагиваться до пациента. Скорее я испытывал неудобство из-за того, что такое прикосновение было неизменно эффективным: это заставляло меня чувствовать себя всемогущим волшебником, обладающим необычайной силой, действие которой оставалось мне непонятным. В конце концов спустя несколько месяцев после похорон мужа Ирен перестала обращаться ко мне с просьбой подержать ее за руку.

На протяжении всей нашей терапии я упорно продолжал придерживаться принципа присутствия. Я отказался быть отвергнутым. На ее: «С меня достаточно, я не хочу больше говорить сегодня; я вообще не понимаю, что сегодня здесь делаю» – я реагировал обычно замечанием вроде: «Но ты здесь сегодня. Какая-то часть тебя хочет быть здесь, и сегодня я хочу поговорить с этой частью».

Когда это было возможно, я переводил события в их эквивалент «здесь и сейчас». Взять, например, начало или окончание встречи. Очень часто Ирен входила в мой офис и быстро проходила к своему стулу, не глядя на меня. Я редко когда оставлял это без внимания. Я мог сказать: «Ну, похоже, у нас сегодня опять одна из этих сессий», и обращал ее внимание на нежелание смотреть на меня. Иногда она отвечала: «Когда я смотрю на тебя, ты становишься настоящим, а это означает, что ты скоро должен умереть». Или: «Если я буду смотреть на тебя, я стану беспомощной, и это даст тебе слишком много власти надо мной». Или: «Если я буду смотреть на тебя, то, скорее всего, захочу поцеловать тебя», или: «Я увижу твой взгляд, требующий скорой поправки».