Венецианский контракт - Марина Фьорато

– Porco.

– Не бойся его, дорогуша. В таком виде он тебя не обидит, правда? – кухарка похлопала девушку по холодной щеке.

– Надо же, ты бежишь от свинины, как какая-нибудь мусульманка!

Фейра замерла. Снова это слово.

Muselmana.

Слово, которое Нурбану никогда не произносила, слово, которое она услышала на ступеньках дворца дожа, когда потеряла свою туфельку. Она прищурилась и посмотрела на озабоченное лицо кухарки.

– Muselmana? – спросила она, стараясь подражать венецианскому произношению.

– Да – они боятся свинины. И именно так мы, венецианцы, смогли вывезти останки благословенного Апостола Марка, – Корона Кучина перекрестила свою пышную грудь указательным пальцем, – из языческой земли, чтобы он покоился здесь, в христианской Венеции, в базилике. Тело Святого положили в большую корзину, покрыв её травами и кусками свинины, а носильщики должны были кричать: «Свинина!» всем, кто собирался обыскать их. Так они перехитрили мусульман и привезли нашего Святого домой.

На лице Фейры читалось недоумение, и Корона Кучина повысила голос, будто девушка была непонятливой.

– Мусульмане! Которые ходят в церковь в желтых туфлях и повязывают голову тюрбаном! Боже, твой дядя говорил, ты немая, а не глупая. – Она ущипнула Фейру за подбородок. – Что ж, они не знают, чего лишаются, ведь через недельку я приготовлю из этой свинины панчетта и пирог с начинкой, от которых у тебя слюнки потекут. Тогда уж тебе эта свинка точно понравится.

С тех пор Фейра избегала заходить в маленький дворик всякий раз, когда Корона Кучина готовила свинину. Даже вдыхать этот запах было кощунством; хуже, чем носить крест.

Однако в доме преобладал другой запах – запах чернил и бумаги. У её невидимого хозяина были целые стопки этого добра повсюду; бумаги валились со столов, лежали на сундуке для карт и даже на обеденном столе. Пару раз она заглядывала в них. Она не поняла пояснений, но рисунки были ей знакомы. Она много раз видела такие у Мимара Синана.

Это были планы, чертежи.

Этот Палладио, как и Синан, архитектор.

Фейра начала привыкать к венецианскому акценту. Слуги говорили иначе, их речь отличалась от чистого, благородного языка, которому учила её мать. В их диалекте было столько z, что они гудели, словно пчелиный рой, и так размахивали во время разговора руками, что иногда ударялись друг о друга в узких проходах дома или сбивали свечи с подсвечников. Но два раза в день, когда слуги трапезничали вместе на кухне – утром и вечером, Фейра наблюдала за ними, прислушиваясь к их речи, и стала приспосабливаться к ней.

* * *

Фейра редко выходила за пределы небольшой площади перед домом, но когда её посылали на рынок, она видела, что днём Венеция отличается от того города, который встретил её ночью. Казалось, чума ещё не затронула этот район; Сабато говорил, она свирепствует в районе Каннареджо, поэтому если Фейра сделает покупки в Риалто и сразу вернётся домой, никакой опасности не будет.

Так что Фейра хорошо изучила свой шестой округ Кастелло. Она заметила вездесущего пророка-пастуха – он присутствовал на каждом углу, над каждой церковной дверью. Её вера запрещала изображать Бога; это считалось не только нечестивым, но и невозможным. А здесь христиане жили со своим божеством так, словно он их сосед, и избежать его было невозможно. Казалось, он имеет только два образа – младенец на руках матери и умирающий, висевший на кресте, словно потроха. Начало и конец его жизни; а в середине – пустота. Даже на рынке, где торговали мясом, подвешенным на деревянных крюках, пророк-пастух висел над ними – выше всех.

Обычно на рынок ходила Корона Кучина, потому что не доверяла никому выбор своих драгоценных ингредиентов, но иногда у неё так болели ноги, что ей приходилось садиться на стул и поднимать их выше. Фейра однажды увидела эти ноги, отёкшие, словно лодка, с искривлёнными пальцами и взбухшими тёмно-синими венами. Фейра видела такие вздутые вены в гареме и подумала, хватит ли у неё смелости предложить кухарке лекарства в благодарность за её доброту.

Она тосковала по медицинской практике не только из-за своего нынешнего положения служанки: девушке хотелось, чтобы её мнением по-прежнему интересовались, а её врачебные навыки применялись на деле. Здесь она была самой неприметной и скромной из слуг, которой вменялось в обязанность чистить, приносить, разжигать огонь в комнатах хозяина.

После первого же трудового дня она перестала носить хрустальное кольцо с четырьмя конями на руке. Работа была тяжелой, требовала физических усилий, поэтому в какой-то момент кольцо могло потрескаться или повредиться. Она оторвала кусок ленты с подола одной из своих многочисленных нижних юбок и повесила кольцо на шею, надежно спрятав его за корсажем. Фейра вспомнила турецкую традицию носить амулеты, чтобы сохранить здоровье, – стих из Священного Корана на небольшом закрученном свитке, имя Бога, написанное на обрывке бумаги, который носили в сумке, или подвеска в виде руки Фатимы с пятью пальцами. Амулеты были тайными и личными; их носили под одеждой, и они много значили для их хозяина. Итак, кольцо станет её амулетом – единственная связанная с ней вещь, которая прошла вместе с ней весь этот путь из Константинополя. Благодаря ему, она многое узнала о своей матери после её смерти – о жизни изнеженной женщины, которая могла позволить себе десятилетиями носить стеклянное кольцо, не боясь разбить его.

* * *

В Венеции, как заметила Фейра, вращаясь среди слуг, положение женщин было не самым завидным. Казалось, ни одна из них ничему не училась; когда по вечерам мужчины спускались на кухню поиграть в карты, женщины расходились по своим комнатам. В Венеции, она была уверена, ни одной женщине не разрешили бы стать врачом.

Но кое-что здесь было таким же, как у неё дома. Корона Кучина очень напоминала жен султана, трудившихся на кухне Топкапы: такая же добрая, шумная, дерзкая и непристойная. Она болтала без умолку, и иногда Фейре приходилось закрывать уши, чтобы не слышать историй о том, какие приключения выпали на долю кухарки в дни её молодости, или о том, кто кого обхаживал и кто с кем спал в доме.

И все же Фейра испытывала лишь чувство благодарности к своим врагам. Она никак не могла забыть молодую женщину с ребёнком, которая подала руку Смерти, лодочника, который не взял у неё монету, и Сабато Сабатини, который приютил её. В такие моменты она вспоминала, потрясённая, что она сама наполовину венецианка. Она принадлежала двум народам, каким бы широким ни было море, разделявшее их.

* * *

Фейра могла гордиться тем, как чудесно прижилась в доме Палладио, но её присутствие заметили не только молодые лакеи. Весть о новой красивой служанке быстро облетела сестиери, особенно в городе, отрезанном от остального мира. И снова ей пришлось привыкать к мужским взглядам. Её редкие походы на рынок вызвали бурный интерес среди лавочников, и она ужаснулась бы, узнав, что за неё осушили не одну кружку в местных трактирах. Привыкнув к своему венецианскому платью, она теперь воспринимала вуали и закутывающие наряды её родины как часть другой жизни, но однажды, спеша через рынок домой, Фейра окаменела перед ярко-желтым рисунком, прикрепленным к стене.