Последняя торпеда Рейха. Подводные асы не сдаются! - Вильгельм Шульц

Среди ежедневного напряженного анализа действий десятков политиков, агентов спецслужб, просто бизнесменов, каждый стремился выстроить игру так, чтобы он был на коне, а все остальные — ему слуги. И как не попасть в слуги, а самому быть на коне, и как обеспечить более-менее сносную жизнь больше, чем сотне своих соратников, у части из которых уже появились семьи, а это требовало еще и осторожности в действиях. Среди всего этого балагана не так уж и много оставалось времени на размышления о том, почему это вдруг Ади не захотел приехать на каникулы в Аргентину. Но возраст такой — хочется по девкам побегать, а может, занялся наукой всерьез. Все отцы хотят, чтобы их дети осуществили то, что не удалось им самим. Так, кажется, говорил Гёте. И Ройтер ждал, что и сын его тоже пойдет той же дорогой, что и он, только, может быть, в дни мира эта дорога будет менее драматичной, чем была дорога Ройтера на изломе немецкой истории. Но излом 54-го года был тоже весьма крут.

Ройтер сам приехал к сыну. Если гора не шла к Магамету — он сам пришел к ней. Большой опасности в этом не было. Американский паспорт был в порядке. А по тому длинному хвосту легенд, которые к нему привели, практически невозможно было добраться до его нацистского прошлого и истории 42-го года, когда они с Топпом палили по американской территории и американским гражданам из орудий своих кораблей.

Тем не менее пару человек с собой взять необходимо. Благо что ношение любого оружия в США не запрещено законом.

Но радости у Адольфа по поводу приезда отца не было. Скорее наоборот. Он сильно изменился за эти полтора года, которые он провел вне дома. Более всего Ройтера шокировали его взгляды. Во-первых, Ройтера буквально ошеломил огромный знак, в полстены студенческой комнаты в кампусе. Перевернутая руна «Альгиз».[51]То есть не больше не меньше как символ смерти. Ройтер слышал, что какие-то англичане — опять англичане! — баловались с этим символом, требуя запрещения атомного оружия, но что он дошел до Чикаго, перелез через океан, он даже и предположить не мог. А более всего его поразило то, что он услышал от сына.

— Когда-то я гордился тобой, а теперь мне стыдно, — отрывисто выкрикивал Ади. — Ты и такие, как ты, заставили нас стыдиться своего происхождения, стыдиться того, что мы немцы. — Ройтер обратил внимание, что у сына в разговоре появляются какие-то просто-таки тельмановские нотки. Это что? Разрушительное действие англо-саксонской пропаганды? Поиски своего места?

— Ты-то аргентинец…

— Да, и этим аргентинством я вынужден прикрываться, как панцирем. Я-то знаю, кто я!

— Мне стыдиться нечего. Я честно воевал.

— Честно воевать невозможно. Невозможно честно совершать преступления. Ты убивал людей!

— Я убивал врагов, которые, если бы я их не убил, убили бы меня! И тебя! И сколько они убили? И это они убили твою мать!

— Мать не погибла бы, если бы не твои игры! Что тебе мешало все бросить, наплевать на этот чертов архив и жить как человек?

— Англичане нас все равно бы достали! Вы были под колпаком с самого начала, как переехали в Аргентину. Годом раньше — годом позже все равно бы это случилось.

— Я думаю, нет. Мы никого не трогали…

— Самая большая глупость считать, что если ты никого не трогаешь, тебя пощадят. На «Густлове» было 5000 таких, которые никого не трогали. А сколько их погибло под бомбами и уже больше никогда не смогут ни о чем рассуждать! Быть пацифистом можно только за стальными дверями бетонных бункеров, которые хорошо охраняются, когда грязную работу ты поручаешь другим. А сам хочешь быть чистеньким.

— Да что же это такое-то? Почему ты видишь мир исключительно через перекрестье своего перископа? Почему мир для тебя делится на своих и чужих?

— А для тебя он как делится? И для тебя он делится точно так же на своих и чужих, только для меня свои — это немцы, шире — германцы, еще шире — арийцы, а для тебя волосатые, которые нюхают кокс и дергаются на танцполе.

— Папа. Это вы нас довели до этого! Мир, который построили вы, это мир, в котором невозможно жить не убивая. Мы хотим создать другой мир. Мы просто игнорируем ваш. Живите в нем как хотите. Но наш мир будет другим! Я и мои друзья против войны. Против любой войны. Они поют, веселятся, занимаются любовью, в то время как вы друг друга убиваете.

— Какую чушь ты говоришь! Ну как можно заниматься любовью, протестуя против чего-то?

— Ты любил когда-нибудь?

— Тебя не устраивает то доказательство, которое ты каждый день видишь в зеркале?

— Да ты все не то говоришь! Что для тебя мама? — Фотография в красивой рамке, висящая в кубрике?

— Эта фотография давала мне смысл жить. И, наверное, дает и сейчас…

— Вы с матерью сумасшедшие. Оба. И ты, и она. Она любила тебя всю жизнь и всеми силами стремилась показать, что ненавидит, а ты пытался показать, что любишь… Она очень переживала твою смерть, а ты даже не попытался сообщить!

— Я пытался поговорить с ней сразу после той истории с глазом — она не хотела слышать ни слова! Да и потом тебе трудно объяснить — мы работали в секретной программе. Я умер для всех.

— Ты просто не хотел. Хотел бы — нашел способ сообщить. Знаете, наверное, из-за вас у меня все так пошло — вы меня убедили, что нельзя долго жить с одним человеком — он начинает причинять боль. А счастье — это когда отношения недолгие. Кто спал с партнером 2 раза — тот не битник.

— Я вот чего понять-то не могу. Что вы в секс так уперлись? Вы как будто ломитесь в открытые двери. Ну были и у нас бляди, да и поболе вашего, но никакого фетиша из этого мы не делали…

Тут Ройтер запнулся. Он вдруг понял, что разговаривает не с матросом. Это был другой взгляд, другой голос и даже дыхание. Причем человек этот от него бесконечно далек. Как бы из другого мира. Это как карты с разными системами координат — вроде район один и тот же, но у него он назывался AN-16, а у Ади, допустим, W11–5. Они крутятся в одном месте, но сообщают на берег разные данные и потому никак не могут встретиться в точке рандеву.

— Сначала ты умер. И я гордился тобой. Потом мне было стыдно, что ты был нацистом, но тогда ты хотя бы умер. И вот ты воскрес… И сейчас я понимаю, что тогда, когда ты умер, мне было лучше. Я знал, что то, что ты делал, уже закончено. А оказалось — нет. Ты продолжаешь воевать, что тебя может остановить? Смерть всех вокруг? Сколько смертей вокруг тебя? Я жив только благодаря случайности!

— Ну спасибо, дорогой. Да я только и жил мыслями о вас! Что в Антарктиде, что в Индонезии, я мечтал однажды вернуться, и я вернулся за вами в Берлин. Я жизнью рисковал. Своей жизнью, заметь! Я не посылал батальоны на пулеметы, я был с ними, всегда. Их жизнь — это моя жизнь. На подлодке по-другому и не бывает!

— А ты спросил, надо нам это было? Может быть, мне нужен был отец, а вовсе не герой! А его-то у меня и не было.