Земля Сахария - Мигель Коссио Вудворд

улицам, а люди спали в своих домах, не подозревая об опасности, о которой и мы только что ничего не знали, а кое-кто возвращался домой после веселой ночи. Мы видели опрокинутые мусорные баки — они не нужны больше: скоро мы сами превратимся в мусор. В окнах домов зажигались огни — бойцы, получившие повестки, прощались со своими — передай привет, не забывай… и клятвы в верности, их всегда дают в такие минуты, а потом нарушают, и все-таки они нужны — ты должен умирать не только за то дело, в которое ты поверил, но еще и за свое, личное… Мы видели автобусы, светофоры и время от времени — клочок темного неба над головой. И мы мечтали об оружии, о непобедимом оружии для защиты нашей священной земли. И тут же вспоминали о разных мелочах, потому что мы обыкновенные люди, — о прерванной работе, неоплаченном счете за электричество, за квартиру — все это казалось еще важным, — о том, что надо починить часы, они не заводятся… И вот почему я не знаю точно, когда настал решающий час. Мы спустились в подвал отеля. Ты помнишь, Дарио, все мы, пришедшие в эту ночь в отель «Гавана Либре», знали, что победить нас нельзя и нельзя заставить отступить, потому что мы готовы на все. И мы чистили свое оружие, свои маузеры…

Мы все готовы были умереть тогда, в октябре. Те, что глядели на небо, с минуты на минуту ожидая взрыва, несущего гибель нам, двадцатилетним. Те, что без устали плавали на маленьких храбрых суденышках вдоль родных берегов, готовые отразить нападение пятого, шестого или седьмого американских флотов. Те, что целовали крылья «мигов» перед тем, как уйти в последний смертельный полет. Те, что патрулировали улицу Муралья и видели, как соседка из второй квартиры подъехала на какой-то подозрительной машине (оказалось, впрочем, что машина принадлежит ее новому другу, она же приехала домой переодеться, так как тоже была бойцом народной милиции и спешила выполнить свой долг). Те, что пришли на велорио отца Флоренсио, а потом кинулись в бой, готовые на смерть, если так суждено. Те, что в два часа утра сидели в парке Леонсио Видаль де Санта-Клара против отеля и вспоминали начало: как Че взял город в 1958 году. И мы поняли, что настало время сделать этот шаг — занять место в рядах коммунистов, связать свою судьбу с далеким добрым другом, который всегда был нашим могучим союзником и давал убежище нашим друзьям, врачам и адвокатам, спасавшимся от чудовищной частнособственнической системы. Мы знали: надо решиться на этот шаг, ибо речь идет о том,' будет ли существовать вот этот парк, этот город, эта страна и мы сами, готовые отдать за них свою жизнь. В эту ночь мы поняли — можно умереть как герой или как жертва, но нельзя идти на смерть, не сделав выбора.

Мы все могли тогда умереть, Дарио. Те, что сочиняли стихи и писали последние картины в своих кабинетах и мастерских. Огонь и ветер войны разметали бы все, что от нас осталось — белые исписанные страницы и бренные холсты. Те, что слушали казавшееся нереальным пение петуха в тихом, дремлющем городе, ожидая смертоносного воя над этими родными, милыми улицами, что проложили испанцы четыре века назад, над парками Ведадо рядом с автомобильным туннелем, что проходит под Альмендарес, над фонтаном на площади перед Дворцом спорта, над нашим любимым кино «Тропикана», над Парком аттракционов в Мирамаре, над пляжем Санта-Мария. И тогда — конец всему. Прогулкам по городу в вагончиках ИНИТ[33], воскресным визитам к родителям, дружным семейным обедам с пивом и песнями, конец нашим надеждам, желаниям и мечтам, твоей маленькой жизни, которая так или иначе, раньше или позже все равно кончается гробом и ямой на кладбище. Остаются только дети, новое поколение, а его сменяет следующее, а за ним еще одно, и так вечно идут друг за другом внуки, правнуки Пересов, Хуанов и Фернандесов, и любят эти улицы, проложенные испанцами четыре века назад, и любят сборища и праздники, христианские и языческие, и гулянья, и карнавалы, и развлечения — все, что скрашивает существование, облегчает ношу, ответственность за то, что живешь, каждый в свое время, в своей истории, и делаешь то, что надо в каждый данный момент, и загораешься великими и малыми мечтами, пустыми, тщетными, преходящими: изменить этот мир, переделать установленный порядок, взорвать общество, где ты бьешься в тоске, в вечном стремлении усовершенствовать эту ни на что не похожую конструкцию, которая зовется «человек»… Странные двуногие существа — мыслители, эгоисты, гордецы, ловкачи, льстецы, искренние, честные, добрые, божьи дети, а иногда — сами боги! Никому еще не было дано описать это оригинальное животное, ибо оно не существует, а постоянно делает, создает, творит, формирует себя в любви, в борьбе и преступлениях против себя самого, в наказаниях, заслуженных и незаслуженных, в жизни и смерти, в неустанной погоне за своей мечтой — непостижимые существа, вечно стремящиеся вперед, ищущие света вне себя.

Ты слушал, как старая Тереза, крестясь, повторяла все те же ненужные молитвы, и притворялся спящим и улетал мыслью в звездные пространства, откуда господь бог, по всей вероятности, наблюдал, как мы тут вертимся, воздавал справедливо каждому по грехам его и призывал простить янки — ведь наш островок беспомощен перед лицом могучего врага. Ты сидел за столом в Министерстве индустрии и силился вникнуть в непонятные расчеты; шел год планирования, ты знал, что в социалистической экономике все должно быть предусмотрено, сбалансировано, взаимоувязано, как тогда выражались. Реальное развитие производства и производственная практика зависят от этих простых, написанных в колонку цифр, которые означают распределение заданий и ресурсов. Как в кладовой. И вот в Махарабомбе должны израсходовать столько-то тонн туалетной бумаги, в Калимете конфискованная у грека Мариуса крошечная мастерская должна произвести столько-то десятков пар туфель, а в Сан-Мигель-де-лос-Баньос заведующий кафетерием обязан планировать посещаемость кафетерия рабочими, которые приходят туда посидеть после трудового дня, оплатив свои счета заранее. Но мы почувствовали в эти октябрьские ночи, как контроль ускользает из наших рук: люди ставили неслыханные рекорды производительности, несмотря на нехватку материалов; казалось, сама смерть подстегивала их, героизм стал повседневным явлением, каждый стремился оставить после себя что-то цельное, законченное — вещь или произведение искусства, которые уцелеют немыми свидетелями трагедии среди изуродованных обгорелых трупов, дымящихся развалин, превращенных в пепел кварталов, среди изъязвленных лиц, в тучах радиоактивной пыли, во всем нескончаемом ужасе второго Нагасаки, который может стать судьбой любого