Юрий Чурбанов: «Я расскажу все как было…» - Андрей Караулов

Следствие в отношении меня велось явно с обвинительным уклоном, никто из следователей просто не собирался выслушивать мои объяснения по тем или иным позициям. У этих людей была только одна задача: сделать так, чтобы я подтвердил фамилии людей, которые мне якобы передавали деньги и ценности, и вернул — в добровольном порядке — свыше миллиона рублей. Гдлян и Иванов сами называли фамилии «нужных» следствию людей, большинство из которых я слышал впервые. Я не был знаком с этими людьми и никогда с ними не встречался. Гдлян требовал от меня признания в получении взяток на миллион. Однажды на одном из допросов он сказал: «Будете упорствовать, мы применим к вам драконовские меры». Я хорошо знаю, что это такое. Я хорошо знаю эту систему. Я знаю, как у нас… расправляются… с людьми. И вот тут я сломался.

В конце концов, у меня случился острый сердечный приступ. Лекарства уже не действовали, я успел запомнить испуганные лица тюремного врача и медсестер; в ход пошли кислородные подушки и меня… то ли ночью, то ли рано утром на машине реанимации отправили в одну из московских больниц. Она, правда, незакрытая, но наш брат — арестант — держался в закрытом помещении под охраной двух прапорщиков: вот там в течение десяти дней меня приводили в чувство.

Я просил у Гдляна и Иванова: «Дайте мне хотя бы день отдыха, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями… куда я от вас денусь». Нет. Незачем! Они били прямо по-живому. Потому, чтобы они хоть на время отстали от меня, я говорю: «Хорошо, дайте мне бумагу, я вам нарисую план дачи и покажу, где зарыт клад». Этот «ход» мне невольно подсказал сам Гдлян, один из допросов он начал с того, что по его «сведениям» у меня на даче зарыто пятнадцать кейсов с деньгами и золотом.

В тот момент, пока они перекапывали мой дачный участок, я хоть чуть-чуть отдохнул, выиграл несколько нужных для здоровья дней. Разумеется, Гдлян и Иванов у меня на даче ничего не нашли. А потом пришлось писать опровержение Генеральному прокурору, в котором я сообщал, что все это, конечно, ложь, что я прошу оградить меня от Гдляна и Иванова, а также не заниматься кладоискательством. В конце этой бумаги я приписал: все, дескать, прощайте. Тут же примчался Каракозов: «Зачем вы написали это заявление, к чему эти угрозы?»; они решили, что я могу покончить с собой, — увели меня в спецкамеру, раздели, обыскали, вытащили шнурки, проверили носки и трусы, осмотрели всего (нет ли какой-нибудь «заточки», которую я спрятал, чтобы лишить себя жизни), выдали новую робу. Вот так. И я все время ходил в арестантской робе, в казенных ботинках, причем шнурки были разрезаны пополам, чтобы я не мог на этом шнурке удавиться. Только значительно позже мне разрешили надевать свою собственную одежду и спортивный костюм.

И снова пошел этот пресс… Я скажу так: ни в одной цивилизованной стране мира… даже с обычным человеком не делают того, что делали со мной, а уж с генерал-полковником — тем более. Для них не существовало: генерал — не генерал; а я тогда и звания лишен еще не был… Обращались как с последней сволочью.

По намекам Гдляна, Иванова и Каракозова я почти сразу понял, что меня ведут под расстрел. Да они и не скрывали ничего. Честно говоря, я думал, что смерть — это было бы не так уж плохо. По крайней мере, у моих близких было бы меньше забот.

Гдлян самыми непотребными словами ругал Леонида Ильича: маразматик, идиот и так далее. Он все время твердил, что теперь наступило «новое время». Вот так. Если бы это был культурный человек, то, находясь при исполнении служебных обязанностей, он никогда не посмел бы оскорблять главу государства, тем более покойного, которому он сам, между прочим, служил половину своей жизни, что называется, «верой и правдой». Каракозов и Гдлян не скрывали, что судить будут не меня, что это будет процесс над бывшим Генеральным секретарем ЦК КПСС, над его памятью. Вот этому и было все подчинено. Гдлян откровенничал: «Если бы вы не были зятем, вы бы нас не интересовали». Каракозов говорил то же самое.

Я уже тогда понимал, что при определенном политическом раскладе Гдлян, не задумываясь, предаст и Горбачева, подберет и для него какую-нибудь «статью». Так и вышло. Что он, что Иванов — это оборотни… самые настоящие. Я как-то сказал Гдляну: «Тельман Хоренович, вы бы в 37-м преуспели, у вас не одна награда сверкала бы на груди, и сколько было бы погубленных людей!» У него прямо бешенство сверкнуло в глазах, он мог меня просто разорвать на части… Не понравилось.

Теперь он верно служит — с узбекскими деньгами — армянскому народу…

А «взятки», которые они мне приписывали, рассыпались сами собой. По «кремлевско-узбекскому делу», к которому меня «пристегнули», проходили генералы Яхъяев, Норов, Норбутаев, Джамалов, Сатаров, Сабиров и полковник Бегельман — все они занимали высокие должностные посты в органах внутренних дел Узбекистана. Гдлян и Иванов были уверены, что от каждого из них я получал взятки.

Скажем, Бегельман «признался», что он специально прилетел в московский аэропорт Домодедово, чтобы передать мне 240 тысяч рублей от бывшего министра внутренних дел Узбекской ССР Эргашева. На одном из первых же допросов Гдлян познакомил меня со складно написанными показаниями Бегельмана относительно всех подробностей этой взятки, и тут же сказал, что у меня нет ни малейших шансов «отвертеться». Если бы был жив Эргашев (он покончил с собой, прекрасно понимая, что ему не избежать участи арестованных генералов), мне было бы гораздо легче. Но Эргашев мертв. Что делать? Бегельман утверждал, что, получив от него взятку, я содействовал его назначению на должность заместителя министра внутренних дел Узбекистана. Именно с этой целью он и прилетел на несколько часов в Домодедово, передал мне деньги и в этот же день улетел обратно в Ташкент.

Встал вопрос: как доказать, что Бегельман врет? Во-первых, так: какая мне разница, кого ЦК КП Узбекистана рекомендует в качестве заместителя министра? Я бы мог выдвигать какие-то требования только в том случае, если бы я действительно знал Бегельмана, его человеческие качества и служебные достоинства. Но с Бегельманом я, слава богу, не был знаком.

Во-вторых, показания Бегельмана даже на первый взгляд были, мягко говоря, неубедительны. Кто же прилетает в Москву всего на два часа, как это может быть? Почему на два часа? Зачем мне было нужно встречаться с Бегельманом именно в аэропорту Домодедово? Там всегда люди, ясно, что это не самое удобное место для такого «интимного дела», как получение взятки. И вот, когда я заявил суду, что никакой встречи в аэропорту не было, то председатель суда генерал Мэров принял решение провести следственный эксперимент. По его поручению группа экспертов рассчитала время движения машины, время вылета самолета, на котором якобы прилетал в Москву Бегельман, — и тут стало ясно, что весь эпизод с дачей взятки в 240 тысяч рублей есть не что иное, как «липа». На прямой вопрос председателя суда Марова: «Бегельман, зачем вы врете?», сделанный в ходе открытого судебного заседания, Бегельману нечего было ответить. Он опустил голову. Бегельман еще не мог сказать, что он соврал, что Гдлян и Иванов, не появлявшиеся, кстати говоря, в зале судебного заседания, приезжали по вечерам к нему в камеру (да и не только к нему!), чтобы скорректировать их поведение в суде и дать новые инструкции. Разумеется, тут же им обещались определенные льготы. Гдлян и Иванов говорили Бегельману: «Верь нам, мы сделаем так, что из зала суда ты уйдешь прямо домой». А получилось, что за ложь «про Домодедово» судья Мэров, наоборот, добавил Бегельману два года и он получил не 6, а 8 лет; и пошел «не домой», а сюда, в Нижний Тагил. Бедный Бегельман!