Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

любит, Иван же сам видел — он же не прихлебывает, как курица, а пьет смело, полным горлом, по-гвардейски. Тут он весь в деда своего, и у него голова не болит, а болит она у нас, у армейского траншейного офицерья. Вот как тогда думал Иван, сердито понукая Белку. Хотя при чем здесь Белка, тут же думал он, что она из этой скачки может выслужить? И кто ее, если вдруг что, пожалеет? Как, впрочем, и его. Подумав так, Иван повернулся к карете. Окошко там было плотно задернуто.

Потом оно отдернулось, и в нем показалась царица. Она внимательно смотрела ни Ивана. Она не улыбалась и не хмурилась, она просто смотрела. Она, думал Иван, тоже, конечно, как и царь, о нем забыла. Она его не узнает, у нее теперь совсем другое на уме. Наверное, думал Иван, она сейчас представляет, что с ней будет после того, как кончится служба в Казанском соборе. Ее, скорей всего, уже не будут возвращать обратно в Монплезир, а сразу повезут в Шлиссельбург. Так что не будет у нее такого случая, чтобы сделать Анюте подарок, как она об этом вчера говорила. Да и от царя тоже ничего не дождешься. Потому что скажет: ты куда смотрел? Или: почему так поздно? А посему… Ну и так далее, то есть найдет к чему придраться. Ну и пусть! Потому что ничего ему от них не надо, ни от него, ни от нее, а только дали бы ему отставку, и он бы женился, забрал Анюту и уехал бы к себе, а вы тут хоть…

Но дальше Иван подумать не успел, потому что тот преображенец, который сидел на козлах вместо кучера, окликнул его: ротмистр, — а после попросил глянуть, как там колеса. Иван глянул и сказал, что переднее в полном порядке, а заднее сильно вихляет. Преображенец сердито свел брови, сказал, кривая вывезет, и принялся опять нахлестывать. А Иван опять подумал: это не к добру! И опять, уже в который раз, опять вспомнил царя и царские слова о том, что он Ивану верит, что Иван его ни за что не предаст, и Дружок, его собачка, тоже в это верит. Так ведь Иван и присягал! А когда присягаешь, то ты ведь не выбираешь, кому присягать, а это такая служба и это такой твой офицерский долг, куда от него денешься?! А тут вдруг этот черт Орлов, а с ним еще трое! Ну да чему быть, того не миновать. Подумав так, Иван только мотнул головой — и опять посмотрел на дорогу. На дороге стояла коляска.

Нет, она даже не просто стояла, а стояла поперек дороги, и это Ивана очень удивило. В коляске было двое офицеров — один за кучера, второй за ездока. Они стояли и смотрели на подъезжающий к ним экипаж. Экипаж, не доезжая до них, остановился. А Иван придержал Белку и, так оно само собой получилось, положил руку на эфес шпаги. Тот преображенский офицер, который здесь, в карете, был за кучера, повернувшись к Ивану, сказал:

— Эти тоже из нашего ведомства.

Иван молчал, смотрел на тех, которые были в коляске — там один был артиллерист, а второй опять преображенец. Вторым был князь Федор Барятинский, а артиллерист — это брат Алексея Орлова, Григорий. Тот самый! Но тогда кто его знал? Никто! И Иван на него не смотрел, а смотрел, как Алексей Орлов выходит из кареты. Выходит с другой стороны от Ивана! И туда же, то есть на другую сторону, вышла царица. А на эту соскочил преображенец с козел. И, мешаясь возле Ивана, начал осматривать колеса. Да еще и начал у Ивана то и дело спрашивать, так ладно или этак. Иван не знал, что отвечать, Иван больше смотрел за царицей.

Только смотреть пришлось совсем недолго, потому что Алексей Орлов громко сказал, что таким колесам веры больше нет, что им сам Бог послал эту коляску, и повел туда царицу. И там преображенец уступил ей свое место, а артиллерист сел вместо кучера и взял в руки вожжи. У Ивана екнуло под сердцем. Но Алексей Орлов уже достал карманные часы, откинул крышку, посмотрел на циферблат и сказал, что если они еще и дальше будут так возиться, то им сегодня же поотрубают головы. Надо спешить, строго прибавил он и убрал часы обратно. А как с колесом, спросил преображенец. Завернем к измайловцам, сказал Орлов, это как раз по пути, и там починимся. Гони! Преображенец вернулся на козлы, взгрел лошадей, Иван пришпорил Белку — и они помчались дальше, держась почти что сразу за коляской. То есть пылищи наглотались просто страшно.

Но зато они уже почти приехали. Иван смотрел по сторонам и видел хорошо знакомые места, потому что это была Третья Петергофская верста, и там по левой стороне, чуть в глубине от дороги, сразу за теми деревьями, был дом Пристасавицкого, и там сейчас, думал Иван, его ждет Базыль. Базыль у них остановился, и он так всегда делает, а раньше так делал дядя Тодар, когда приезжал проведать Ивана. И ох хорошо бы самому Ивану сейчас бы взять да и свернуть туда, потому что, чует сердце, от этой скачки ничего хорошего ему не будет. Ну да что поделаешь, служба есть служба, и не будет так не будет. А пока они скакали во весь дух, правда, духу было уже мало, и поэтому, когда они подъехали к казармам Измайловского полка и коляска повернула туда в ворота, то Иван тогда подумал только вот что: слава Богу, что все это кончилось!

Но, как почти сразу оказалось, все еще только-только началось. Потому что дальше было вот что: коляска лихо развернулась возле съезжей и остановилась там как вкопанная, артиллерист сразу сошел с коляски, подал руку — и следом за ним сошла царица, и это прямо к караульным, у караульных глаза вот такие, и один стоит как столб, а зато второй ударил в барабан! И ударил во всю мощь! Ударил общий сбор! А тогда было еще очень рано, у них в полку еще зорю не били. Поэтому там сразу везде пошел шум, и стали открываться двери, и из казарм выбегали солдаты — кто в чем и кто куда. А караульный знай себе молотит! А преображенцы все стоят! Иван опомнился, соскочил с лошади и кинулся туда, к крыльцу, и закричал:

— Оставить! Я кому сказал! Молчать!

Караульный перестал стучать. Теперь он смотрел