Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

А Иван сердито прошептал:

— Ат, ведь же чуял, дурень! Дубина! Пес! — а после резко отвернулся…

И увидел, что почти что рядом с ним стоит красный от крика офицер, а при нем до отделения таких же красных, как и он, солдат. Офицер сердито глянул на Ивана и так же сердито спросил:

— А ты чего молчишь? — И тут же приказал: — Кричи: «Екатерине, самодержице российской…» Ну? Кричи: «Екатерине, самодержице…»

Ивана взяла злость, и он сказал:

— Я таковой не знаю. Мой император — Петр Федорович, ему присягал. И я никому не позволю чернить его честное имя! А лживые слова о нем Екатерины Алексеевны еще…

— Ах, так! — закричал офицер. — Шпион голштинский! — и, обернувшись к солдатам, скомандовал: — Вяжи его, ребята!

Солдаты двинулись к Ивану. Иван выхватил шпагу и крикнул:

— Не подходи! Убью!

Тогда они кинулись скопом! Иван ткнул в первого — и наколол его! Тот заорал, и остальные отступили. Иван развернулся и кинулся к Белке. Офицер скомандовал: «Пали!» — это он сам себе — и выстрелил из пистолета! Мимо! Иван вскочил в седло, пришпорил Белку и погнал в ворота. В него стали стрелять — из пистолетов и из ружей. А те, которые были в воротах, кинулись из-под копыт. Иван проскакал через ворота, потом через мосток, потом осадил Белку, поворотил ее налево, к городу, к Фонтанке… Но там ему почудились мундиры на дороге — и он тогда поворотил направо и поскакал обратно, то есть опять по Петергофке. А по нему опять стали стрелять! Сперва два раза — это от ворот из ружей караульные. А после взводный залп! «Ат, вывози, — зло подумал Иван. — Или же хоть не придави!» Подумав так, он только вырвал ноги из стремян, как дали еще залп! И Белка вздыбилась! А после мордой в землю! А Иван через нее! Летел и думал: «Нет, не придавила, значит, не все еще потеряно!»

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«Радость-то какая!»

Упал он ловко, ничего не поломал, не вывихнул, и сразу подскочил, и даже еще повернулся к Белке, чтобы забрать оставшиеся там при седле пистолеты. Но тут ему закричали стоять, он глянул — а к нему уже бежали, и он тогда тоже побежал. Но не к ним, конечно, а от них, по Петергофке. Они за ним еще немного пробежали и остановились, сержант скомандовал им заряжать. Иван бежал изо всех сил, чтобы успеть добежать до ближайших кустов…

Но не успел — они еще раз стрельнули. Правда, слава Богу, не попали, потому что взяли слишком в сторону и высоко. Сержант заругался на них, закричал, они стали опять заряжать, а Иван сбежал с дороги, а там по кустам до ельника и дальше побежал по ельнику, после пошел, после совсем остановился и прислушался. Было слышно, как шумят в полку, но это было слишком далеко, это Ивана пока не касалось, а тех, которые в него стреляли, слышно не было. Иван подумал и пошел обратно. Шел он осторожно, хоронясь, и так дошел почти что до самой дороги. И только там опять увидел тех солдат и того их сержанта, они стояли на своем прежнем месте, солдаты держали ружья наизготовку, а сержант прохаживался сбоку от них и что-то очень сердито им выговаривал. А дальше, в расположении измайловцев, продолжали радостно кричать и так же продолжалась музыка. Ждут командиров, подумал Иван. А о том, что будет там дальше, Иван думать не стал. Потому что чего там гадать, подумал он сердито, так здесь однажды уже было. Только тогда это было зимой, двадцать с лишним лет тому назад, тогда Елизавета Петровна со своими молодцами посреди ночи прибыла в санях в расположение Преображенского полка и тоже остановилась возле съезжей. Правда, там караульный был не подкупленный, как здесь, и поэтому он сразу начал бить тревогу. Ну да Елизавета Петровна, известное дело, чья дочь, не растерялась, и ножом как полоснет по барабану! Барабан затих — и началось! И после она двадцать лет была императрицей. А император Иоанн Антонович эти же двадцать лет просидел в Шлиссельбурге. И он будет и дальше там сидеть. А вот чего это Иван сейчас сидит и чего ждет?! Подумав так, Иван резко вскочил, его сразу заметили и закричали, сержант скомандовал — и они стрельнули! Но Иван уже опять бежал по ельнику.

И он бежал еще довольно долго, потом остановился и прислушался, ничего не услышал и сел прямо под дерево возле тропинки. На душе было очень противно. Провели его, опять думал Иван, как дурня. Царицу упустил, царского приказа не выполнил. Теперь царь спросит… Да при чем тут царь?! Может, по теперешним делам, так сложится, что он царя больше уже никогда не увидит, в сердцах думал Иван, поэтому что царь! А вот от себя куда денешься? И что теперь делать? Ведь не сидеть же так! Может, пока еще не поздно, нужно скакать обратно в Петергоф, нет, даже в Ораниенбаум, и докладывать царю, что, мол, так и так… А он скажет: а, Иван, я так и думал, что ты меня предашь — и вот и предал! И все вы здесь такие, все меня не любите и моей смерти ждете… И как туда скакать, на чем? И в Ораниенбауме ли царь? Может, он сейчас в Казанском ждет. И, может, это только одни измайловские против поднялись, а все остальные за него? А почему бы и нет! Да ведь если бы преображенцы тоже поднялись, то куда бы Орлов правил? К преображенцам, конечно, к своим, чтобы им была вся честь. А так преображенцы за царя. И семеновцы, и весь остальной гарнизон. Один Иван сидит в кустах! А если даже и не так, а, наоборот, только он один верен остался, ну и что?! Все равно чего сидеть? А нужно, думал Иван, быстро вставая, никогда ничего заранее вперед не загадывать, а убедиться своими глазами и ответить своей головой, если что.

И больше ни о чем таком уже не думая, Иван еще довольно долго шел по лесу, потом свернул на тропку, потом на тропу, потом на дорожку, а потом опять на тропку, а потом даже согнулся в три погибели, чтобы его с заставы не заметили, и вышел к Семеновским казармам. Там было тихо и пусто, даже караульных на воротах не было. Иван вошел в расположение, и уже там ему