Полдень, XXI век, 2008 № 12 - Николай Михайлович Романецкий

за стол и равнодушно поднес ложку ко рту. Чужие люди, в течение тринадцати лет разыгрывающие моих родителей, напротив, в охотку, с аппетитом взялись за угощение. Кажется, они спешили.

Знаете, вот так и стоит перед глазами эта сцена: свидетель, регистратор и те, кто притворялся моими родителями, сидят и суетливо обедают на кухне, где когда-то я ходил пешком под табурет. Быстро едят, торопятся.

Когда все ушли, я запер маски в ящике письменного стола и больше никогда их не доставал. Будучи нормальным человеком, я не задаюсь глупыми вопросами о том, что бы это все значило. Наш мир так устроен, что если начать углубляться в разные загадочные явления, неровен час можно рехнуться. Размышлениями себя не извожу, но и забыть те улыбки, которыми встретил меня мир, не в силах. Странное дело, но мне кажется, что все это — розыгрыш. Просто шутка какая-то. Не более. Может быть, моя идея покажется вам дурацкой, но я верю — однажды в ярких летних лучах они войдут в мою комнату и скажут: «А здорово мы тебя провели? А ты и поверил, чудак!». Вот такая история.

ЕЛЕНА КУШНИР

Такая работа

Рассказ

Я думал обо всем этом, глядя на алое пламя в камине, осветившее комнату, словно радостный ангел. Наверное, вы не слыхали об ангелах радости. Зато вы слыхали о бесах уныния. Именно это я и хотел сказать.

Г. К. Честертон

В баре шумно, накурено, душно, грохочущий водопад музыкальной какофонии, а мне все равно нравятся такие места. Казалось бы, не должны были, а все же нравятся. Ток жизни в них чувствуется, знаете ли. Лучше ощущаешь его только в открытых кафешках, где праздно сидишь, потягивая давно остывший кофе, и добродушно разглядываешь пестрый парад скользящих перед глазами прохожих и снующих машин с радостным удивлением деревенского ротозея.

Сейчас в моих руках керамическая кружка с крошечным отколотым кусочком на ободке и сносно приготовленным глинтвейном внутри, а сам я водружен на высокий, неудобный до крайности стул у барной стойки в застарелых липких лужицах пролитых напитков.

Кто-то случайно толкает меня в спину, от закопченного потолка далеким эхом доносится его влажное «звиняйте», рассеянный бармен второй раз меняет мне пустую пепельницу, а в маленький, бурлящий людским пряным варевом бар, наконец, заходит тот, кого я жду.

Он выглядит уставшим, равнодушным и словно покрытым пылью. Его лицо помято, как и его рубашка, а глаза пусты, как окна давно заброшенного дома. Его движения неестественны, как у плохого актера, и замедленны, как у заводной куклы. Он закуривает на ходу, подходит к стойке, тяжело плюхается на стул, заказывает выпивку, пускает дым в потолок, отправляет взгляд в никуда. И, разумеется, он не обращает никакого внимания на меня, когда я сажусь рядом.

На сей раз я не чувствую вкуса к пространным предисловиям, поэтому начинаю сходу.

— Бен Джеймисон, вы идиот, — говорю я.

От удивления он проливает несколько капель своего беспощадно разящего торфом виски на несвежую рубашку.

— Простите? — в тухлой мути его глаз вспыхивает благодатный огонек удивления.

Идиот, — повторяю я со вкусом, смакую всю восхити тельную остроту этого слова. — Кретин. Недоумок.

— Но почему вы себе позволяете?!

Изумление сменяется гневом, и на сей раз это обычно уродливое, звенящее медью чувство прекраснее, чем белоснежный эдельвейс в утренней дымке горного воздуха, или окрашенные розовым румянцем пухлые щечки младенца, или еще какая-нибудь поэтическая муть.

— Потому что это правда, — наслаждаюсь я ответом. — Вы болван. Какого черта вы собираетесь покончить с собой?

Само собой, сперва он захлебывается изумлением, как вначале своим сомнительной выдержки виски, а уж после мы переходим к беседе.

И мы говорим, говорим долго-долго, одни хмельные посетители сменяют других, музыкальный грохот топчет прокуренный воздух звенящими копытами, гора окурков растет, он рассказывает, рассказывает и рассказывает дальше, и злится на всех, на мать, которая умерла, и на Мэри, которая оказалась такой адской стервой, и на босса, и на себя, и на Господа Бога, и на парня, разносящего в офисе сэндвичи, и сквернословит, и засыпает меня вопросами, и верит мне, и не верит, и сизая хмарь окрашивает наши лица синюшным оттенком залежалой курятины, и он плачет, плачет, давясь одиночеством и слезами, а ночь, устало зевая, медленно отползает в свою бархатную нору, и мы выходим из маленького, засыпающего на ходу бара навстречу холодному, сырому воздуху стряхивающего дрему города, кашляющего бензином и дымом заводских труб…

Он прощается со мной неловко, испытывая всегдашнее смущение перед незнакомцем, которого ты неосторожно пустил в дом своей души, вяло жмет руку и уходит, пьяно шатаясь от усталости и звенящей легкости в ногах, с которых сняли пушечные ядра отчаяния.

Я смотрю ему вслед, а затем разворачиваюсь и иду, пока не нахожу в мутной прохладе парка относительно чистую скамейку, покрашенную в благопристойно коричневый цвет. Достав из кармана платок, протираю островок отсыревшего за ночь дерева, аккуратно размещаюсь на нем и просто сижу, глядя перед собой и не думая решительно ни о чем на свете. Это прекрасно.

Тот, кого я ожидал увидеть, появляется не сразу, но-довольно скоро. Он выглядит франтом — изящным, безупречным, будто бы отлакированным, и вышагивает по пустынной улице с кокетливой грацией манекенщика на подиуме. Слабые холодно-красные лучи новорожденного солнца раскрашивают алыми пятнами черную лакированную гладь его модного кожаного пальто и силятся пробиться сквозь непроницаемую поверхность гигантских солнечных очков.

Он подходит ко мне и садится рядом, не здороваясь. Затем лезет в карман, достает две кубинские сигары вызывающе дорогого вида и протягивает мне одну из них.

Некоторое время мы просто молча сидим, курим и смотрим на толстого сизого голубя, остервенело долбящего кусок булки, валяющейся около переполненной урны.

— То, что ты сделал, было глупо, — наконец, произносит он, и я понимаю, что уже забыл, как звучит его голос, когда он напяливает на себя человеческое тело.

— Глупо, — автоматически повторяю я за ним, не слишком задумываясь над своими словами.

Я думаю о том, что его голос спокоен, приятен, красив и умиротворяющ, как церемония дорогостоящих похорон. Моя сигара тухнет.

— Ты мог убедить кого угодно в чем угодно, предотвратить самое страшное зло, — продолжает он. — Мог бы поболтать со Сталиным. Калигулой. С теми клевыми ребятами, которые бросили бомбу в Хиросиме. С Чингисханом. Торквемадой.

— Да, — говорю я. — С Гитлером, Борджиа, Ин Чжэном, Аль-Хакимом и человеком, придумавшим стэнд ап шоу.

— А ты поговорил с этим ничтожеством и убедил его не прерывать