Дорога на эшафот - Вячеслав Софронов

Более других горячились геройски показавшие себя при Гросс-Егерсдорфе: два Петра – граф Петр Александрович Румянцев и Петр Иванович Панин и третий член их ближнего круга, недавно прибывший в действующую армию, также имевший графское достоинство, Захар Григорьевич Чернышев. Как только им удавалось сойтись вместе в палатке, в которой кто-то из них проживал, и распить бутылку-другую периодически присылаемого из родных имений вина, разговор их неизменно переходил на личность главнокомандующего.

– Да, прежний командующий, Степан Федорович Апраксин, был, думается мне, мужик неплохой… – начинал обычно первым нескончаемый спор граф Петр Румянцев. Он был самый молодой в их троице и горяч не только в действиях своих, но и отчаянный спорщик, редко соглашавшийся с чьим-то мнением.

– Откуда такие сведения? – тут же вставлял шпильку Захар Чернышев.

– Пардон, о чем ты? – сбивался с мысли Румянцев.

– Да откуда тебе известно, какой он мужик? – пояснял, громко хохоча, насмешник Чернышев.

– Ах, ты вот о чем! – еще больше смущался тот. – Ну, фигурально выражаясь, могу допустить такое выражение?

– Можешь, можешь, – лениво кивал Петр Панин, успевавший в это время осушить свой бокал, впитывая в себя вино, словно рассохшаяся в засуху земля, готовая принять любое количество выливаемой в нее влаги. Петр Иванович был флегматичен по натуре, и стоило большого труда вывести его из себя. Зато непоседа Румянцев славился своими кутежами не только в столице, но и во всех местах, где ему приходилось служить. Однако тягаться с Паниным по части выпивки не мог, а потому, зная за собой такую слабость, старался больше витийствовать, чем отхлебывать хмельной напиток.

Чернышев же, прежде несший службу при молодом дворе, вынес оттуда привычку не говорить лишнего, дабы это потом не стало достоянием посторонних людей. Но тут, среди друзей, порой позволял себе сказать такое о близких к престолу людях, что собеседники его умолкали и не сразу могли прийти в себя после услышанного. Впрочем, ничего, кроме старых сплетен, он сообщить не мог, поскольку был уже несколько лет как удален от двора матушкой-императрицей, зорко следившей за связями молодой наследной четы. Она допускала определенную фривольность в отношениях между Екатериной Алексеевной и служивших при ее муже офицерах из почтенных семейств, но ничто не могло их спасти, если после нашептывания близких подружек она вдруг решалась положить конец бурно развивавшемуся адюльтеру. Так случилось и с Захаром Григорьевичем, когда совершенно неожиданно был зачитан приказ об отправке его в действующую армию.

Румянцев же, отмахнувшись от отдававшей пошлостью остроты, чем особо славился Чернышев, продолжил свои высказывания:

– Я что хочу сказать? Апраксин командовал армией с постоянной оглядкой на петербургских соглядатаев, не имеющих ни малейшего понятия, как вести себя на поле боя, и не умеющих отличить арьергард от авангарда…

– Так, именно так, – вновь согласился с ним Панин.

– А потому ждать от него решительных действий без оглядки на столичных советников не приходилось… И сами знаете, чем все закончилось…

– Нет, почему же? Иногда он был очень решителен, когда видел перед собой прехорошенькую даму, выражавшую чрезмерное восхищение его алмазными крестами и бриллиантовыми звездами, – не смог промолчать Чернышев.

– Правильно говоришь. Сам слышал о том, – поддакнул Панин.

– Ой, господа, не сбивайте меня, – очень по-детски хихикнул Румянцев, – а то мы до утра будем кружить вокруг да около.

– Вина предостаточно, нам должно хватить, пока ты, Петр, договоришь до конца.

– Кто о чем, а наш Ерема о выпивке! – махнул рукой в сторону Панина Чернышев, но тот ничуть на это не обиделся, а кликнул дневального, чтобы открыл еще несколько бутылок.

Румянцев терпеливо дождался, когда мигом влетевший в палатку сержант, сделав свое дело, удалился и, мешая русский язык с французским, во избежание лишних ушей, договорил:

– Худо-бедно, но известное вам лицо продержалось год на своем посту без особых потерь, и если бы он мог сroire a son etoile[7], то все могло сложиться удачно для нас всех и для него в том числе.

– Fortes fortuna adjuvat[8], – ввернул к месту латинское изречение Чернышев.

– Как приятно осознавать себя среди высокообразованных людей, – икнул Панин, опустошая очередной бокал, но ничуть от того не хмелея. Лишь темные глаза его сузились, и на лбу резко обозначились морщины. – Но мне хотелось бы знать, что наш любезный друг уже битый час хочет сообщить нам о… о чем, и не знаю, хотя догадываюсь…

– Если бы не ваши шуточки, я бы давно закончил, – отмахнулся Румянцев. – С нашим прежним начальником, не будем во избежание всяческих осложнений называть его, – при этом он мотнул головой в сторону входа в палатку, через легкую ткань которой виднелся силуэт часового, – но вы понимаете, о ком речь. Так вот, у меня с ним были частые стычки насчет образа его действий. Думается, вам о том известно…

– Само собой, – тут же согласился Панин, а Чернышев, по обыкновению, вставил в привычной манере:

– И не только нам. Думается, сам Фридрих был в курсе ваших отношений…

– Но со стариком можно было всегда договориться и убедить его в необходимости моих действий. Вот тогда, при Гросс-Егерсдорфе, когда я двинул свои полки без приказа…

– Знаем, знаем, – дружно отозвались оба его собеседника, – ты герой Гросс-Егерсдорфа, и о том даже кадетам в Шляхетском корпусе известно. Давай мы будем тебя именовать Румянцев-Егерсдорфский, – со смехом предложил Чернышев. – Хотя можно просто Румянцев-Егерский, чтоб понятнее было.

Румянцев не стал отвечать на выпады друга, хотя явно смутился от его острот, но быстро нашел выход из создавшейся ситуации:

– Это я к тому говорю, что меня могли и под суд отдать, сослать в Сибирь, если бы дело не выгорело. Главнокомандующий так мне и сказал потом… Но …

– Tous les moyens sotn bons,[9] – опередил его Чернышев.

– Everybody diligit victoremque[10], – проявил наконец свою образованность Петр Панин, отчего оба его товарища пристально взглянули в его сторону, не ожидая от него чего-то подобного.

– Не возражаю, – демонстративно поклонился Румянцев. – Но я все же о другом. Того, старого главнокомандующего, можно было в чем-то убедить или хотя бы не ждать от него подножки. А вот с этим… – он перешел на шепот. – С этим лично мне общего языка не найти. Он же все сам знает и разумеет, упрям, как сто ослов, и слушать чьих-то подсказок не пожелает…