Дорога на эшафот - Вячеслав Софронов

А вдали, за стройными рядами выбеленных под дождями и полуденной жарой солдатских и офицерских шатров-палаток, на слиянии небесного свода с земной твердью, окаймленной щеткой лесных крон, блуждал, как чья-то потерянная душа, солнечный лучик. Лежащие на попонах у костров солдаты, устав после дневного перехода, бросали украдкой взгляды в сторону угасающей зари, не желая перед всеми выказывать свой интерес к рядовому и в то же время столь красивому вечернему прощанию с последним солнечным лучиком. Дни стояли погожие, насыщенные разноцветьем и пряным запахом предпокосной поры. Лишь иногда, под утро, дождик, словно спохватившись за свою запоздалость, начинал мелко высевать из тощих тучек скупую влагу, припорашивая пыль на разбитых солдатскими сапогами, копытами коней и тяжестью колесных лафетов дорогах.

Солдаты, коим не спалось, нехотя шевелили штыками и палашами золу в костре, наблюдая, как вверх выскакивали искры оранжевых сполохов и, взлетая невысоко над землей, превращались в белесые частицы золы. Уносимые слабым ветерком, летели куда-то, чтобы потом тихо и неприметно упасть вниз и раствориться среди поникших трав, обломанных кустов и слиться с миром, заняв в нем свое неприметное место.

– Скажите, братцы, а вот болтают, что живет в огне существо такое, которое зовут то ли саламандра, то ли еще как. Приходилось ли кому из вас видеть когда? – спросил с неподкупной искренностью молодой рекрут последнего призыва, успевший получить обидное прозвище Шалабан за то, что каждый норовил щелкнуть его по лбу за глупые вопросы. Но он все равно без устали спрашивал обо всем, что интересовало его пытливый юношеский ум, оказавшись среди взрослых и серьезных мужиков, половина из которых годилась ему в отцы.

– Саламандра – это что!.. – тут же отозвался на его вопрос лежавший по другую сторону костра длинноногий и тощий заводила Митька Жердяй. – Мы раз у родни на свадьбе так гуляли, что через несколько дней мне не то что саламандра, а сам черт с рогами чудился, и все подливал да подливал бражки. Жена в бане закрыла да кваском отпоила, а то бы и сейчас от того беса вокруг деревни спасался.

Солдаты так дружно загоготали, что пламя костра взмыло вверх и вылетевший оттуда уголек угодил Жердяю прямо за шиворот камзола. Он взвыл, покатился по земле, попал ногами в костер, что вызвало еще больше смеха, но все же уголек загасил заскорузлой ладонью, после чего изрек:

– Чего, не верите? Сами видели, как меня чертяки эти любят. Иной раз проходу не дают.

– А у нас в деревне баба была спорченная, так она коров чужих по ночам начисто выдаивала, ни капли молока не оставляла. И все ее никак поймать не могли, пока не догадались вымя всем коровам сажей и дегтем вымазать…

– И чего? Прилипла к дегтю? – спросил кто-то из темноты.

– Не то, чтоб прилипла, но утром-то как пошли по домам, она выходит, а морда у нее вся в саже и волосья дегтем испорчены…

– И чего вы с ней порешили?

– Так известно чего. – Солдат помолчал, а потом признался: – Донага раздели и заставили через костер прыгать, сколько в ней мочи есть. Старики сказывали, будто то лучший способ дьявола из нее выгнать, он хоть на вид и черненький, словно прокопченный, но пламени жуть как боится. Еще пороху дымного горсть бросили на дрова.

Он замолчал, закрутив головой, словно сожалея о чем.

– Дальше что? Сказывай! – послышались со всех сторон нетерпеливые голоса.

– А чего дальше? Мы с вилами вокруг встали, костер на яру подле речки запалили, чтоб ежели чего, то ее в воду сунуть, не зажарить до смертного часу. Она и начни прыгать. Прыгнет раз через огонь, а внутри ее словно чего бухнет, будто колокол малый этак вот… В другой раз – еще звонче. А как пороху подкинули, то, веришь ли, летать начала туды-обратно, словно крылья у нее выросли. С нами жуть что сделалось, а волосья у нее черные, до пояса, она ими как взмахнет, словно крылья вороньи сзади нее вздымаются. Потом как завизжит, заверещит и с яру к речке покатилась. Мы глядим, а рядышком зверек какой-то бежит, словно куница или хорек, только будто в саже вымазанный. Она в речку плюх, а зверь тот на ветку ольховую залез и как ухнет, что твой филин в ночную пору. Мы на коленки и попадали, начали «Отче наш» читать хором.

После этих слов солдат замолчал, тяжело отдышался и хотел, поднявшись, идти к себе на ночлег, но его остановили:

– Нет, ты все же скажи, как коровы-то ваши? Молоко давать после того стали? Или все, как есть, осталось?

– Гроза ночью превеликая была, молния в один дом саданула, потом еще в два-три, и пошло пластать так, что одна только избушка на отшибе осталась, где старуха Фекла одна-одинешенька жила. Она в том изгнании нечистого дела не принимала, вот, говорят, и уцелела. А за тем пожаром ни одной коровенки нам вывести из хлева не удалось, сами едва живы остались.

– А тетка та, что через костер прыгать заставили? С ней чего?

– Бог ее знает: может, убегла под шумок, а может, сгорела вместе с домом. Никто и не искал. Мы деревеньку свою на другой берег речки перенесли, чтоб на пепелище не жить, не по-людски это…

Все, кто находился вокруг догоравшего костра, напряглись, засопели, словно услышали что-то предосудительное и не сочетавшееся с обстановкой, не ложившееся на душу на фоне тихого, теплого вечера. Одни потянулись за угольками, чтобы разжечь потухшие трубки; иные перекрестились; здоровенный мужик из хохлов, с приплюснутым к щекам носом, сплюнул в огонь и зло произнес:

– Враки это все, бабкины сказки. У коров молоко пропадает от разных дел, а вы на бабу накинулись. Морда у нее в саже, а им деготь привиделся. Невзлюбили ее, верно, вот и решили опозорить, заставили через полымя сигать. Вот вам Господь и отомстил всем чередом… Так и надо, заслужили.

– Так мне никто и не сказал: видел ли кто саламандру огненную или мне она только одному чудится?

Солдаты захихикали, чтобы не нарушать установившуюся над лагерем тишину, когда большинство рядовых уже видели пятый сон.

У костра осталось только двое дневальных, остальные постепенно и с явной неохотой разбрелись на ночлег, и вскоре их перешептывания окончательно стихли. Только где-то на другом конце лагеря, у самой поймы реки, продолжали раздаваться звонкие голоса явно подвыпивших людей.

– То, видать, станишники все никак не успокоятся, – проговорил один из дневальных.

– А им чего? Для них ни дня, ни ночи, ни строя, ни команды нет, живут само по себе, как атаман прикажет.

– Надо было и нам казаками родиться, сейчас бы тоже гуляли, как хотели, – высказал предположение усатый сержант, родом с Курской губернии. – Они с нами соседствуют крайними хуторами, насмотрелся на их обычаи. Вольница, одно слово… Всем скопом на общем круге решают – идти в поход или по домам сидеть.

– И чего же ты к ним на службу не подался? Поди, приняли бы по-соседски, а так будешь тянуть лямку солдатскую до конца дней, коль не подстрелят.

– Мордой не вышел в казаки идтить, – отвечал тот. – Они только своих принимают, кто от казака и казачки на свет появился.