Кто я для себя - Михайло Пантич

поняла, почему ты уехал, но так тебя и не простила за то, что ты не дал о себе знать.

— Я хотел. И почти это сделал. Почти. Сегодня, завтра. Но потом я подумал, что стану им мученьем, достаточно им того безумия, в которое мы все впали, вы бы обе страдали — жив ли я или мертв. Если я жив, от того, что не с вами, если мертв, от того, что меня больше нет. Так и пошло, год за годом, зима за зимой, она там длится пять-шесть месяцев, и потихоньку ты становишься кем-то другим, погружаясь в новые будни. Поначалу ты словно потерян, а потом все становится более естественным и обычным, незаметно вещи обретают свое место, человек привыкает, и тогда небо, под которым он оказался, становится его небом.

- Разумеется… По-другому не бывает, нигде, где бы мы ни были.

- А ты, что у тебя?

- Совсем другая история. Не знаю, ждала ли я еще чего-то, когда ты уехал. Наверное, ждала или не ждала, не знаю, не помню. Такого состояния в реальности нет, в реальности шла жизнь, как и у всех других, в реальности была война, и нищета, полное безумие, голое выживание, поиски покоя в семье, только здесь он еще и оставался, в какой-то мере. Но то, что ты носишь в себе, остается неизменным, внутри, навсегда. Оно похоже на пустое место, но это не пустое место. Кого-то нет, но он здесь, постоянно здесь. Посмотришь на себя утром в зеркало, он здесь. Едешь в автобусе, он здесь, ты увидишь его на следующей остановке, как выходит и как входит, Даже когда занимаешься любовью с кем-то другим, и я знаю, что не погрешу против правды, когда так говорю, просто это так, этот кто-то здесь. Постоянно здесь, появляясь в твоих мыслях, когда ему заблагорассудится. А вне этого идет жизнь, какая есть, не лучше и не хуже чем у остальных. Жизнь, понимаешь…

Павле кивнул головой, как будто кто-то другой произносил его слова. В эту комнату, в эту квартиру в двух шагах от набережной Земуна, на шестом этаже, откуда виден Дунай, леса и необозримая равнина, он принес чемодан, осязаемый и тяжелый, и прошлое, неосязаемое и еще более тяжелое. Это прошлое сейчас было исцелено только что произнесенными словами, узнаванием этих двоих — женщина на рубеже зрелости и мужчина на пороге старости. В этой большой светлой комнате, которой серость краткого февральского дня не могла ничего сделать, время ненадолго остановилось и уравновесило то, что было в них и вовне; они жили сначала так, как, возможно, могли, но, вот, не смогли, и если посмотреть, в мгновение остановившегося времени, и если так смотреть на это, то они жили в мгновение остановившегося времени, и будущее в каком-то смысле стало прошлым, а уж настоящим — наверняка.

- Ты здесь надолго?

- Нет. Возвращаюсь сегодня вечером, поездом до Франкфурта, через все эти маленькие, тоскливые страны, а потом самолетом до Калгари. Потом еще один местный перелет, и я дома.

- У тебя есть кто-нибудь?

— Больше нет.

- Я не хочу тебя об этом спрашивать.

- А если бы ты меня спросила, рассказывать особо нечего. Один город, другой город, одна работа, другая работа, одна жена, другая жена, разве что там я привык к просторам, здесь столько лет спустя все выглядит каким-то миниатюрным. Кроме Дуная.

— И это везде так. Мир сжимается, в мыслях. То, что когда-то казалось нам большим…

— Становится маленьким. Хотя, должен тебе сказать, я с трудом хоть что-то узнал в Белграде, только вокруг вокзала, и почтамт, и дальше, в сторону Славии, на…

- Неманиной…

— Да, Неманиной. Хорошо, что название не поменяли. Видишь, это я помню, туда ходили трамваи…

- И теперь ходят.

- Но это за рекой — совсем не узнал. Незнакомый город.

- Новый Белград. Строительный бум. До войны еще тяк-сяк, а потом — не спрашивай. Я сама теряюсь в этих новых кварталах, строение такое-то, подъезд такой-то, линия такая и такая, кто в этом может разобраться, а мне и ни к чему, в Земуне у меня все в двух шагах.

- Может, все-таки позвонишь зубному, что придешь?

- Думаешь?

- У тебя еще достаточно времени. Я не хотел бы тебя задерживать. Явился без предупреждения, и так достаточно. Даже чересчур.

- Ты так считаешь?

- А ты?

— Не знаю, что и сказать. Да я ничего такого и не имела в виду. Только когда это пройдет, и я смогу взглянуть на все со стороны, пойму, что со мной случилось.

- Да, именно так, я бы не…

- Мы подумали об одном и том же. Хотя, как говорит одна моя подруга: я знаю, что тяжелые моменты разбивают меня на куски, после них никак не могу собрать себя заново, но я бы ни на что на свете их не променяла.

- Да, они слишком тяжелые, но интенсивные, чувствуешь жизнь…

- Это немало, быть живым.

Опять она произнесла его слова. Наверное, поэтому он и любил когда-то Весну Телбан. Она угадывала его мысли. Не единственная причина, но весьма веская. Да, именно так, веская.

- Хорошо, как скажешь. Только после всего сказанного я бы тебя кое о чем попросила.

- О чем?.

- Ничего особенного. Я бы хотела, чтобы ты иногда давал о себе знать. Когда захочешь. Без каких-либо обязательств, только чтоб я знала, где ты, как ты, жив ли, что делаешь. Вот так. И только.

- Ладно.

— Знаешь, нам осталось не так много времени, ни тебе, ни мне. Сейчас тебе кажется, что слишком быстро прошло все, что случилось с тех пор, как ты вдруг исчез, но все, что между — было нашей лучшей частью жизни, и то, что в ней происходило.

- Точно, лучшей… Я пойду.

- Я тебя провожу.

Он поднялся, медленно, оставив чай недопитым. Весна проводила его до входной двери. Услышав, как повернулся ключ в замке, из комнаты отозвалась ее внучка.

- Бабушка, я могу выйти?

- Конечно, выходи, душенька, скажи дяде «до свидания».

- До свидания.

«Эти прощания, когда рядом с нами есть кто-то еще, легче проходят», — подумал Павле Гробольшек и улыбнулся.

- Ну, давай, не пропадай, — сказала Весна, обняла его и чмокнула воздух рядом с его правой щекой. На нем не было очков, и он не мог увидеть, как что-то блеснуло в ее глазах. Да и будь он в очках, при искуственном освещении этот блеск все равно не был тем, чем он на самом деле был чему действительно нет точного определения.

Он вышел на улицу, остановил такси и доехал до