Постсоветский мавзолей прошлого. Истории времен Путина - Кирилл Кобрин

Слава богу, времена сейчас другие и на авторов беззаботных пасхальных яиц с ушами никто не покушается. Более того, кроме кучки «недовольных» в Фейсбуке, никто особенно не обращает внимания на то, что происходит в городе, совсем недалеко от Кремля. И здесь не только эстетическая слепота. Наоборот, жалкая пестрая чушь, расставленная тут и там в Москве, ровным счетом ничем не отличается от остального – от рекламы, от оформления книжных обложек, от того, что показывают в телевизоре, от всего прочего. Эти штуки – материализация нынешнего московского, российского цайтгайста, точнее одна из материализаций, которых столь много, что в глаза бросаются зияния на тех местах, где оный цайтгайст не проявлен. Ну это как в каком-нибудь «Библио-Глобусе» скользить взглядом по цветастым обложкам сочинений Старикова, Прилепина, Донцовой, Лукьяненко и вдруг упереться в строго оформленную книгу без признаков золотого и красного. А на корешке еще и имя какое-то другое, не из обычного перечня. Странно. Непорядок. Откуда? Кто разрешил? Ведь даже Пушкина с Толстым поспешили снабдить полуголыми тетками и квадратнолицыми мужичками в мундирах. Кстати, нынешний цайтгайст во многом об этом – о том, как хорошо, когда мужики в мундирах, а при них полураздетые женщины, всё сентиментально, сурово и судьбоносно, чуть даже с надрывом, зато мы умеем веселиться и смеяться, как никто другой. См. пасхальные яйца с ушами.

В этом главная особенность нынешнего российского режима. Предыдущие создавали мощное эстетическое поле, с которым имело смысл не соглашаться, бороться с ним (вспомним знаменитую фразу о стилистических разногласиях с советской властью). С нынешним бороться глупо, а не соглашаться – комично, ибо яйца с ушами не предполагают того, чтобы с ними кто-то соглашался. Ну действительно, как можно реагировать на трех богатырей, прискакавших в Москву из рекламы сызранского майонеза, снятой в 1998 году ловкими парнями, которым поручили по-быстрому отмыть уворованные из дефолтного банка деньги? Никак, конечно. Кстати говоря, в этом смысле собянинский public art неожиданно сошелся с contemporary art. И то и другое искусство стоит немалых денег, и то и другое не требует эстетической оценки – и, наконец, и то и другое абсолютно безразлично окружающим. Его просто не замечают. В каком-то смысле Собянин сделал то, что Марат Гельман пытался сделать в Перми, – заселить город бессмысленной разухабистой ерундой, чтобы заказчики были довольны, а местные не особенно обращали внимание. Но у одного вышло, у другого нет.

Но вернемся к нынешнему режиму. Его эстетическая безответственность не слабое место, а, наоборот, одна из скреп. Ведь советский «большой стиль» (как и нацистский, как и некоторые фашистские, но не все) мог существовать лишь при подпитке из большого внеэстетического источника, то есть из все той же всеобъемлющей, универсалистской идеологии. Такая идеология монолитна, оттого монолитен и ее декор. Сталинская архитектура или лирический мещанский брежневский соцреализм – все это не виньетки, дарящие мимолетный отдых глазам, уставшим от работы по строительству нового мира, это инструменты такого строительства, быть может даже самые важные. Вспомним, что «культурная революция» была одной из ипостасей Святой Троицы Ленинского Плана Построения Социализма, столь же важная, как другие – индустриализация и коллективизация. Не забудем и Мао, который пустил в дело «культурную революцию», как Наполеон «старую гвардию», – в самый решительный момент, когда провалился «большой скачок». Область «культуры» для подобных режимов была важнейшей – именно в ней оттачивались образы прошлого, настоящего и будущего, без которых повседневная жизнь в СССР 1951-го или Китае 1970-го выглядела бы тем, чем она была на самом деле, – жалким существованием, насквозь пропитанным лишениями и страхом.

Так что сталинские высотки и мухинские скульптуры сделаны из серьезного социокультурного материала, который позволяет им – учитывая, конечно, неизбежные упадок и разрушение – стоять до сего дня и производить сильное впечатление, схожее с древнеегипетскими пирамидами или камнями Стоунхенджа. Собянинские фитюльки, богатыри и ушастые яйца сделаны из материала, который прекрасно знаком нынешнему населению Москвы и всей России. Они сделаны из распиленных денег. Из них же сделано почти все в стране. Так что на это уже давно никто не обращает внимания – как крестьянин не обращает внимания на красоты сельского пейзажа. Возмущаются лишь те, кто действительно хочет возмущаться – и делает это по двум причинам. Иногда совпадающим, иногда нет.

Первые автоматически возмущаются всем, что делает нынешняя власть. При этом неважно, что именно она делает; раздражение вызывает любое ее движение – как и отсутствие движения тоже. Первая разновидность «недовольных» относится к власти примерно так же, как герой набоковского рассказа «Истребление тиранов» относится к тирану. Он думает только о нем, мысленно следует за любым поворотом его судьбы, проникает воображением в его жилище – и даже в его тело. Набоковскому герою во сне являются люди, которые «работают» с телом тирана, – массажист, булочник, портной. В другом сне он видит биологического отца тирана, достраивая семейный сюжет своего знания о нем. Паранойя столь сильна, что внимательный читатель ближе к концу рассказа начинает сомневаться в том, что повествователь на самом деле был в молодости знаком с будущим диктатором, что он действительно разговаривал с ним, а один раз даже подержал его за руку. Эстетическая брезгливость «истребителя тирана» тоже небезупречна – да, он порой находит точные слова для описания тоскливой пошлости массовых госпраздников, но во вкус героя верится с трудом, так как он слишком поглощен ненавистью. Настолько поглощен, что в какой-то момент даже превращается в тирана, в конце концов с огромным трудом восстанавливая дистанцию между собой и предметом своей ненависти. Но эстетическое чувство немыслимо без дистанции; «антисоветское», как мы помним, эстетически выглядело не лучше «советского». Впрочем, это общее место.

Вторая разновидность «недовольных» собянинским паблик-трэшем исходит из более продуктивного сентимента. Это чувство горожанина, члена городской общины, которому небезразлично то, что делают с местом его обитания. Здесь и только здесь возмущение по поводу навострившихся яиц может обрести политическое значение. Политики в нынешней России нет, она тщательно вытоптана, а ее институты либо безнадежно и намеренно скомпрометированы, либо попросту демонтированы. Политическое может вырасти вновь, но именно «вырасти», как grassroots politics. Надежд на это явно больше, чем на «социальное возмущения», на «протесты трудящихся из-за ухудшения их экономического положения». Это отдельная тема – то, как «экономическое» стало столь же безразличным значительной части населения, как и «эстетическое». Но вот «локальное», чувство принадлежности к местному сообществу – дело другое. Солидарность и взаимный интерес людей, которые живут рядом в одном районе, – чуть ли не последняя оставшаяся в России возможность построения горизонтальных социальных связей, а значит, складывания общества с его мнением, конфликтом интересов, жизнью. В этом смысле жалкие собянинские декораторы работают на будущее.

Но есть ли возможность хоть как-то эстетически относиться ко всему этому – к металлическим заусеницам на Пушкинской, к статьям в газете, чья редакция находится ровно над этими заусеницами (и я со злорадством представляю себе, как эти бедолаги выглядывают из окна, некоторые даже кривятся, но что тут поделать? Ничего не попишешь, ты этого хотел, Жорж Данден! И они возвращаются на свои рабочие места восхищаться тем, как все прекрасно), к суровым песням про Родину в исполнении спившихся лабухов, наконец, к убранству кремлевских кабинетов, которое предвосхитил Набоков («Ее долго вели мраморными коридорами, без конца перед ней отпирая и за ней запирая опять очередь дверей, пока она не очутилась в белой, беспощадно-освещенной зале, вся обстановка которой состояла из двух золоченых стульев»)? Думаю, да. Эстетика требует историзма, так называемое «чувство прекрасного» ограничено временными и культурными рамками. Именно в такие рамки и следует поместить вышеназванное – как и почти все остальные российские эстетические феномены последних 16 лет. А внизу рамочки, согласно музейным правилам, повесить табличку «История времен Путина. Эстетические объекты».