Долгая дорога домой. Воспоминания крымского татарина об участии в Великой Отечественной войне. 1941-1944 - Нури Халилов

Только наладились мои семейные дела, как в нашу комнату постучал незнакомый молодой человек. Он сказал, что меня вызывает комендант. Я испугался и даже подумал бежать из деревни, но жалко было оставлять молодую любимую жену. Через час этот же человек пришел ко мне уже с винтовкой на плече и в черной полицейской шинели.

– Дядя Нури! Не бойтесь! Коменданту нужен человек, который бы мог переводить с русского на татарский и с татарского на русский.

Набравшись храбрости, я пошел. Уже было темно. Открыл дверь. Там сидел немец лет шестидесяти в офицерской форме. Он вежливо меня поприветствовал, предложил сесть.

– Когда нас, комендантов, распределяли, то мне не хватило переводчика. Сам я немного говорю по-русски, но мне нужен человек, знающий русский, татарский и немецкий языки. Староста общины, да и другие люди рекомендовали тебя. Подумай, обижен не будешь.

Я спросил у коменданта его имя, звание, специальность. Он ответил, что имя его Герхард Гертель, звание зондерфюрер, по специальности он агроном, ему 59 лет. Будет заниматься сельским хозяйством в Ивановской волости.

Я сказал, что подумаю и спрошу совета отца. Пришел домой, когда было совсем темно. Это было 16 февраля 1943 года. Легли спать, но не спалось, на душе тревога, боязнь. Рано утром, когда я еще спал, в мою дверь постучали. Открываю, вижу, стоят два брата Сидоренко – Шура и Яков. Шура протягивает мне бумагу. Просит перевести и на обратной стороне написать перевод.

Сам он с 1914 года был в немецком плену и потому неплохо знал немецкий язык. Я же смотрю на эту запись коменданта и ничего понять не могу. Тогда Шурка мне говорит, что там написано Тавбашскому лесничеству отпустить Ивановскому опорному пункту 2 кубометра дров для отопления комендатуры в деревне Суюн-Аджи. Стоит число и подпись. Я быстро написал все это по-русски на обороте записки, и Сидоренко с ней уехал. К обеду он привез в комендатуру полную подводу сухих дров. Уже на следующий день все знали, что я переводчик. Староста деревни, бухгалтер и многие другие одобряли и просили, чтобы я согласился. В 1942 году при другом коменданте тоже был переводчик, так он был вредный, грубый.

– Ты же свой, хоть чем-то поможешь людям! – говорили они.

Я очень боялся, что народ посчитает меня предателем, и прямо сказал об этом Сафронову. Через неделю он сообщил, что в лесу мое назначение одобрили, и я могу спокойно работать.

Комендатура размещалась в центре Суюн-Аджи в двух домах: в одноэтажном доме немца Пастеля, ветеринарного врача, высланного в начале войны, и в доме Дмитрия Яковлевича Сафронова. Работал комендант пять дней в неделю, спал в доме Пастеля. Его по очереди охраняли два человека из деревни. На субботу и воскресенье он уезжал в Симферополь. К коменданту была прикреплена линейка с двумя лошадьми и кучером Василием Фридрихом.

С начала оккупации в этом опорном пункте был другой комендант. Полицейским был Шабан Чибин. Из больших событий того периода было убийство агронома Колесниченко, и на работу в Германию насильно были отправлены наши девушки Найле, Акиме, Мусфире. Из односельчан у немцев служили в добровольческих частях Михаил Болотов, Сергей Ляльченко, Фролов, Павел Босов, Николай Борзов и Рамазан Вели.

Каждый понедельник комендант собирал старост деревень Ивановской волости и обсуждал вопросы посева зерновых, овощей, картофеля, кукурузы, садового дела. В опорный пункт комендатуры входили села Ивановской волости: Верхний, Средний и Нижний Мамак – староста Жесткий; Тернаир, Бура – староста Заикин; Джафер-Берды[133]– староста Дмитров; Ивановка – староста Фомин; Вейрат – староста Алексей Фридрих; Суюн-Аджи – староста Дмитрий Афанасьевич Жесткий. Старостой всей Ивановской волости был другой Жесткий – Юрий Иванович.

Хочу отметить: в этот период все нации жили очень дружно, никто никого не обзывал и не обижал.

Гертель часто выезжал на линейке осматривать посевы, но на этот раз сказал, что мы пойдем пешком. Мы пошли в сливник, а оттуда по речке – в сторону Вейрата. В речке я видел чистую, как слеза, воду. Остановился, лег животом вниз и до пуза пил воду, она была очень вкусная. Комендант подождал, посмотрел на меня и сказал: «Лошадь».

Мы вышли в поле, он часто останавливался и брал в ладони землю, нюхал ее, наслаждался запахом и всегда говорил одно и то же слово: «Гумус!» Поскольку был он высок, сыт, то шагал быстро, то мне трудно было за ним успевать.

В конце февраля он исчез и только кучеру сказал, что приедет в Суюн-Аджи дней через десять. Когда комендант отсутствовал, я ездил к родным в Тав-Даир, к Сеит-Вели даи[134]или просто сидел дома и отдыхал.

По возвращении комендант собрал всех старост и сообщил, что ездил в Украину, привез вагон ячменя, картофеля, кукурузы для посева. Старосты послали на Симферопольский вокзал подводы и забрали эти богатства. Вечером того же дня на подводах привезли в деревню пшеницу, ячмень, кукурузу, картофель. Всем семьям по ведомости раздали продукты из расчета на душу населения. Никто обижен не был. При этом Гертель сказал: «Хотите – ешьте, хотите – сажайте, я вас ругать не буду. Это вам подарок от Украины, притом все бесплатно». Этот подарок Украины Крыму спас от голодной смерти многих крымчан. «Спасибо, Украина», – говорили все, кто получил помощь. Часть полученного от Гертеля зерна тут же пустили на еду, а часть все же посеяли.

В это время происходили многочисленные кражи продовольствия и скота в наших деревнях. Приезжали ночью на машинах, приходили пешком. Это могли быть и румыны, и партизаны, и просто любители чужого добра. Списывали же все на партизан. В общине был бугай-производитель. Он был очень большой, жирный. Еле двигался. Весь оставшийся колхозный скот люди поделили, остались в сарае один бугай и одна дикая телочка. Они не давали себя поймать, и люди боялись попасть им на рога.

Однажды ночью меня разбудил полицай Николай Черняк и сказал, что бандиты уводят колхозного быка. «Собирай ребят, будем отбивать». Я вышел, позвал Джемиля, Джеппара. Вместе с Николаем нас было человек пять, все с винтовками. Вышли из своих домов и другие мужчины. Прошли метров двести и заметили грабителей. Мы стороной подошли к погонщикам. Ночь была темная. Черняк выстрелил в заднего погонщика. Они сразу испугались и бросились бежать в сторону Симферополя. Нас они приняли за партизан. Подошел Сафронов и отогнал бугая в сарай.

В деревне Тернаир[135]пропало зерно ячменя. Потом выяснилось, что его забрали немецкие солдаты, чтобы кормить своих тяжелых бесхвостых лошадей – битюгов. Кто-то протравил ячмень ядом – «парижской зеленью». Четыре лошади сразу же умерли. Комендант сказал, что преступника поймали.

Мой сосед Темиркай жил немного богаче, чем другие. Он, его жена, дочь много трудились и сделали неплохой запас продуктов на зиму: картошки, фасоли, кукурузы, муки. Все это спрятали в погребе в 3 метрах от своего дома. В 2 часа ночи меня разбудили. Вышел во двор. Смотрю, собралась толпа. Грабители были одеты и в гражданскую, и в военную одежду: советскую, румынскую, немецкую. Говорили на ломаном русском языке, на шапках были красные ленты, винтовки – советские трехлинейки. На дороге стояла уже загруженная мешками полуторка. Сафронов приказал стрелять по колесам, грабители разбежались. Мы вернули украденные продукты назад Темиркаю. Стрелять по людям не стали, так как боялись, что это могут оказаться румыны, а за каждого убитого военного расстреливали по 50 человек жителей, 25 человек за убитого добровольца. Были ли это партизаны? С находя щимися в Зуйских лесах партизанами у Сафронова была связь, он постоянно им помогал продуктами, ну а если это были залетные из другого района, то уж тут разбираться не приходилось. Примечательно, что через трое суток, также ночью, кто-то приехал за машиной и отбуксировал ее в Симферополь.