Возвращение великого воеводы - Алексей Фомин

– Государь! – Сашка обернулся на зов. Адаш. Протягивает ему какую-то бумагу. Лицо у него почему-то очень серьезное, можно даже сказать – напряженное. – Тебе письмо.

Сашке стоило бросить взгляд на эту бумагу, как сердце его тревожно екнуло: «Вот оно, то самое». Письмо было не свернуто в трубочку, как это здесь обычно принято, а сложено вчетверо. На одной стороне полууставом было написано: «Великому воеводе окольничему Тимофею Вельяминову».

Он осторожно, как ядовитую змею, взял листок из рук Адаша и медленно развернул его. Русским языком двадцать первого века там было написано всего несколько слов: «Хочешь увидеть Ольгу живой, приезжай в Несебр не позднее 1 августа. Остановишься в корчме у Трайчо. Будь один. Жди».

Колодец был глубокий, локтей в пятнадцать. Облицованный кирпичом, с вбитыми в него скобами, уходящими вверх, к решетке из толстых прутьев, закрывающей колодец сверху. Сквозь крупную клетку решетки виднелось высокое звездное небо, подсвеченное понизу тусклым желтым светом уличного фонаря. У Адаша не было с собой клепсидры, но он отлично чувствовал время и без часов. Государь его в сопровождении пяти казаков и грека-проводника ушел почти час назад. Ушел, а его, как старого сторожевого пса, оставил охранять пути отхода. Все бы ничего, но уж больно смердело в этом колодце.

Адаш по скобам поднялся наверх, через решетку постарался, насколько возможно, обозреть окрестности. Нигде никого. Все окна в окружающих зданиях черны, горят только два уличных фонаря. Тишина и спокойствие. Это хорошо, что ребята уже час во дворце, а шума никто так и не поднял. Но все равно тревожно. Уж больно долго их нет.

На войне всегда так. Даже если тебе удалось пристроиться на тихую тыловую должность, и все сражения гремят где-то в стороне, далеко от тебя, не обольщайся. Значит, положенную тебе порцию смертельной опасности ты получишь неожиданно и всю разом. А если уж тебе написано на роду пасть смертью храбрых на этой войне, то, как ты ни старайся спрятаться в глухом тылу, судьба тебя все равно найдет. Только вместо смерти героя подавишься хлебной корочкой или рыбной костью, например. Так что, по разумению Адаша, получилось куда как справедливо. Уж слишком спокойно и вольготно жили они последние несколько недель. Да и войну с подачи старой чернильницы Безуглого пытались завершить при помощи золота (виданное ли дело?), а не за счет доблести и воинского искусства.

Расплата за тихую, безопасную жизнь последовала незамедлительно. И появилась она в лице старого знакомца Епифания. Пока Тимофей Васильевич с великим князем пировали, празднуя принятие в подданство ромейских турок, Адаш продолжал нести службу. Даже на всеобщем празднике должен же кто-то сохранять ясную голову. Война все ж таки. Обходя в очередной раз караулы, он подошел к главным воротам лагеря. Не успел он задать свой обычный вопрос караульным: «Все ли спокойно, сынки?» – как раздался истошный вопль:

– Адаш Арцыбашевич! Адаш Арцыбашевич! Выручай, а то твои убивцы не хотят меня внутрь пускать!

– Епифаний? Ты! – изумился Адаш. – Каким ветром тебя сюда занесло?

И тут старый дворецкий, до того, видимо, крепившийся, разрыдался в голос как баба.

– Боярыню-то нашу, лебедь белую, укра-а-а-ли…

– Кто украл? Зачем украл? Что ты несешь, Епифаний? Пропустите его, – приказал бойцам Адаш.

Епифаний вытащил из-за пазухи и протянул ему бумагу.

– Ты же грамотный… Сам читай, Адаш Арцыбашевич.

Письмо, переданное ему дворецким, было сложено каким-то странным образом – вчетверо. На одной стороне его значилось: «Великому воеводе окольничему Тимофею Вельяминову». Адаш развернул листок, но прочитать то, что было там написано, не смог. Вроде и по-русски писано и в то же время не по-русски. Да и почерк такой, что черт ногу сломит.

– Епифаний, – Адаш ухватил его за плечо и легонечко встряхнул, – хватит реветь. Рассказывай толком, что произошло.

И дворецкий принялся рассказывать. Жила себе тушинская усадьба боярыни Ольги привычной размеренной жизнью. Вот только боярыня часто грустила. Как, видать, сокола своего ясного вспомнит, так и загрустит. Пару раз в Путилки ездила, Адашевых жену с дочерью навещала. Да и те заезжали в Тушино не раз. И все бы хорошо, но однажды ночью проснулся Епифаний. Крик женский ему вроде почудился. Прислушался – тишина. Встал воды напиться, и вот тут кто-то удавку ему на шею и накинул. В рот кляп воткнули, руки-ноги завязали, на голову мешок надели и понесли. А там в ящик какой-то кинули и повезли. Куда везли, зачем – неизвестно. Сколько везли – неизвестно, ибо сбился Епифаний со счету дней. Иногда выпускали его из ящика – попить да нужду справить. Иногда днем, иногда ночью. Из похитителей видел он всегда только одного, да и тот был в маске, когда выпускал Епифания из ящика. А ящик тот или сундук был приторочен к повозке, которую тянула четверка лошадей. Больше ничего он и не видел. А три дня назад увидел он свою госпожу, боярыню Ольгу. Она, оказывается, в той повозке ехала. Была она живая, но странная какая-то. Как в полусне. То ли пьяная, то ли больная. Боярыню ему показали, а потом опять его в ящик засунули. Еще везли куда-то. А сегодня выпустили из ящика, развязали глаза, руки и говорят: «Вот дорога. Через десять верст будет деревня. Там спросишь, где находится русский лагерь. Вот тебе письмо. Отдашь его великому воеводе». А через несколько часов Епифаний уже стоял перед воротами лагеря.

Сашка, вкратце выслушав рассказ Адаша, быстро окинул взглядом гуляющую толпу, отыскивая Дмитрия. Тот, на равных со всеми, искренне выражая свое боление громкими возгласами, переживал за борющихся на одной из полян, образованных вставшими в круг зрителями-болельщиками.

– Встань у моего шатра и не пускай никого, – попросил он Адаша, направившись к Дмитрию.

Разговор великого воеводы с великим князем и царем протекал поначалу спокойно, во всяком случае, до Адаша, вставшего на часы у входа в шатер, не долетало ни звука. Но чем дальше, тем больше разговор, видимо, начал приобретать все более резкий оборот, и вскоре до Адаша стали долетать не только отдельные звуки и реплики, но весь спор разгорячившихся родственников.

– Послушай, брат, – кричал великий воевода, – не надо никакого штурма! Михаил не сегодня-завтра сдастся сам. Девять из десяти его холопов напрямую присягнули тебе. Война уже почти окончена! Отпусти же меня!

– В том-то и дело, что почти, – так же криком отвечал великий князь. – А как не сдастся?! Что тогда?!

– Слушай, ну будь человеком, отпусти меня. Любимая моя в шаге от смерти. Если не поспешу, то… В ней вся моя жизнь. Без нее и мне жить незачем. Ну не жалко тебе меня, так хоть Ольгу Тютчеву пожалей! По-братски прошу тебя. Никогда ни о чем не просил. Мне ничего не надо. А тут вот прошу, ибо в этой любви весь смысл моей жизни.

Но эти слова, которые наверняка разжалобили бы большинство мужчин и заставили бы прослезиться всех без исключения женщин, только взъярили Дмитрия.

– Ага, – вскричал он, – в том-то и дело, что ничего тебе не надо! А о государстве, о Руси пусть один Дмитрий думает! Да?! Ты хоть подумал о том; кто и зачем моего великого воеводу в самый решающий момент из лагеря хочет выдернуть да к черту на кулички отправить?