Тело, еда, секс и тревога. Что беспокоит современную женщину. Исследование клинического психолога - Юлия Лапина

Мне кажется, то, что случилось в России в 1990-е годы и что принято называть сексуальной революцией, скорее похоже на хаос сексуальной информации. Он был очень похож на экономический хаос, который творился в те годы. Когда правительство приняло решение в одночасье перейти к рыночной системе без какой-либо моральной подготовки (а отношения при капитализме – это психологически совсем другой мир) и финансовой поддержки предприятий (был госзаказ – и вдруг его нет, как хотите, так и зарабатывайте), случилась кровавая схватка за собственность, обрушение финансовой системы, массовая безработица и местами даже голод. А вот Китай нашел другое решение этой задачи: государство оставило госзаказы как поддержку для многочисленных госпредприятий, чтобы избежать их краха. Помимо обязательных заказов предприятие могло заниматься и коммерческим производством, забирая себе прибыль.

Девяностые были не так давно, еще свежи воспоминания о том, как проституция стала считаться престижной профессией, а в подростковых журналах можно было встретить такое письмо от читательницы: «Мы уже все перепробовали, и моему парню скучно со мной в постели, он предлагает мне анальный секс втроем, не знаю, стоит ли мне соглашаться. Маша, 13 лет». Я не шучу, почитайте подборку, например, журнала COOL тех времен. Вместе с тем не было никакой внятной научной информации о сексе, так же как и навыков заботы о себе и своем сексуальном здоровье[124]. К тому же процветали карательные акушерство и гинекология, «насилие в родах» – специфическое поведение медицинского персонала по отношению к роженице, которое было так распространено (да и сегодня нередко встречается), что считалось не дикостью, а традицией.

Там, где нет окультуренного религиозного чувства, с христианским отношением к любви, берут верх архаичные формы взаимодействия с миром и людьми. Об этом хорошо написала Е. А. Белоусова:

Распространенный мотив женских рассказов о родах – унижения и оскорбления, которым они подвергаются в роддомах. Объяснение, даваемое этому явлению самими женщинами, – усталость и занятость медперсонала при низкой зарплате – не представляется достаточным. Отношение медперсонала – как везде у нас. Их тоже можно понять – они уже тоже озверевшие, как все, по-моему, в нашей стране… Всё это, конечно, от зарплаты зависит, от условий, в которых люди работают… целая комната детей, и одна сестра еле живая приходит за копейки – ну так что ожидать. Объяснение медработников – необходимость снятия стресса – также не представляется удовлетворительным: «Совсем не ругаться на операциях гораздо труднее для психики. Высказаться – значит ослабить напряжение, поймать спокойствие, столь необходимое в трудных ситуациях хирургов… К вопросу о слежении: ни один хирург, что ругается на операциях, не теряет контроля над собой. Он сознательно ругается. Уж можете мне поверить» (Амосов 1978: 99–100). Такие объяснения не отвечают на вопрос, почему именно этот способ разрядки выбирается из тысячи возможных психотехник. Исследования психологов показали, что на сильный стресс, напряжение человек реагирует молчанием, в то время как реакцией на слабый стресс может быть брань, инвектива.

Представляется, что в данном случае мы имеем дело с так называемой социальной инвективой, используемой определенной социальной группой в определенной ситуации (Жельвис 1997: 37–39; Ries 1997: 72). По В. И. Жельвису, одной из важнейших функций инвективы является снижение социального статуса оппонента (Жельвис 1997: 100). Цель инвективы – заставить оппонента осознать всю бездну своего ничтожества. Однако остается неясным, почему именно в этом месте и в это время женщине требуется внушить подобное представление.

Ситуация несколько прояснится, если мы вспомним о том, что роды традиционно относят к переходным обрядам, теория которых разработана А. Ван-Геннепом (van Gennep, 1960) и развивается В. Тэрнером (Тэрнер, 1983). Суть обрядов перехода заключается в повышении социального статуса иницианта. Для этого он должен символически умереть и затем вновь родиться в более высоком статусе. Путь к повышению статуса лежит через пустыню бесстатусности: «Чтобы подняться вверх по статусной лестнице, человек должен спуститься ниже статусной лестницы» (Тэрнер 1983: 231).

В «обычной» жизни беременная женщина обладает достаточно высоким социальным статусом, она уже в большой мере «состоялась»: как правило, уже вышла замуж, овладела профессией, достигла некоторого материального благополучия, и главное – она уже практически мать. Но в ритуале ее статус «волшебным образом» невероятно снижается. Ей предписывается пассивность и беспрекословное послушание, покорное принятие нападок, ругани и оскорблений. Все это полностью соответствует традиционному поведению инициантов в описании Тэрнера: «Их поведение обычно пассивное или униженное; они должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание» (Тэрнер 1983, c. 169). И это обстоятельство нисколько не мешает тому, чтобы быть одним из главных действующих лиц ритуала: это специфика роли. Главный герой в ритуале играет пассивную роль: обряд совершается над ним, ему жестко предписывается недеяние (Байбурин 1993: 198). По наблюдению Т. Ю. Власкиной, описывающей родильный обряд в донской казачьей традиции, «будучи не столько субъектом, сколько объектом ритуальных манипуляций, роженица, согласно традиционным нормам, как правило, бессловесна… Женщина в родах становится бессловесным пассивным телом…» (Власкина 1999: 4, 6). Западные и русские феминистки возмущаются бездействием женщины в родах: ей не дают действовать, отвечать за свои поступки, играть по своему сценарию. Но это оказывается невозможным при столкновении с огромной силой традиции. Представляется, что в данном случае бездействие не просто отсутствие действия, а значимый элемент обряда. С бездействием связана специальная роль иницианта, предполагающая пассивность, идентификацию с податливым материалом в руках посвятителей, из которого в ходе ритуала сделают то, что надо («у подобных испытаний есть социальный смысл низведения неофитов до уровня своего рода человеческой primamateria, лишенной специфической формы…» (Тэрнер 1983: 231)).

Интересно, что при описании своих переживаний, касающихся предстоящих родов, информанты используют метафору, предельно точно воспроизводящую форму архаического обряда инициации: посвящаемого проглатывает чудовище (Пропп 1996: 56). Апелляция к этому архетипическому образу лишний раз свидетельствует о восприятии современным сознанием внутренней сущности родильного обряда как инициационной:

Первый раз представление о родах было такое, как будто бы я, как жертва несчастная, в пасть к Ваалу по конвейеру качусь. Я почему говорю – конвейер, потому что именно как на дорожке – я могу не делать никакого движения, но меня все равно тащит и влечет. Это еще от неизвестности, там. Мне мерещилось, что-то там такое было. Но я старалась просто об этом не думать. И все эти заботы, конечно, тоже – я думала – Господи, это значит привязан, много всяких мыслей было. Но и сам процесс родов – тоже он. Я помню, что как подумаю – сразу какая-то такая зубастая харя мерещилась. Не то чтобы я представляла себе зубастую рожу, а вот этот вот в глубине какой-то образ сразу всплывал – нечеткий, страшный. Именно вид какой-то темной пасти с огнем в глубине этой пасти, и что я туда провалюсь и не знаю, что там будет – может, даже помру. Но я просто старалась об этом не думать. Но все равно же так или иначе эти мысли приходят, и чем дальше, то… Единственное, что я понимала, – что не я первая, не я последняя и не отвертишься – это не рассосется само, неизбежно. А второй раз я, конечно, боялась, но боялась уже совершенно определенного – что больно будет там это и еще раз[125].