Невидимое зло - Майкл Ридпат

Перед ораторами стояли три гроба из темного дерева и один — из светлого. В одном из темных гробов лежало тело Тандо, а в светлом — наверное, совсем малыша.

Я спросила женщину, сидевшую рядом, как это случилось. Она сказала, что их убили полицейские.

— А разве это случилось не поздней ночью?

— Они всегда так поступают, — объяснила она. — Когда их никто не видит. Им не нужна морока с арестами, адвокатами и судами. Они просто убивают. — Она поднесла два пальца к виску, изображая пистолет.

— Но почему именно их?

— Полицейским никогда не нравился Джошуа. Они считали его смутьяном. Люди говорят, что он знал, что его убьют. Но он был храбрым парнишкой.

— А Тандо? Он тоже считался смутьяном?

— Нет, — поразмыслив, ответила женщина, — но он тоже был храбрым. А маленький брат Джошуа вообще был слишком мал, чтобы кому-то мешать.

Я подумала о Тандо, застенчивом и доверчивом юноше, который унаследовал от матери душевную щедрость. Мы с Нелсом предлагали оплатить его обучение в старших классах, а потом в университете, но он отказался, сказал, что хочет работать на автомобильном заводе, где прилично платят. Я уверена, что он не был смутьяном, и насчет его храбрости сомневаюсь. Думаю, он просто оказался не в том месте и не в то время. Я подумала о Дорис и о том, что она думает по поводу таких торжественных похорон. Легче ли ей от того, что ее скорбь разделяют так много людей, или ей было бы лучше остаться одной у могилы сына? Я не знаю. Сама мысль о том, что на его месте мог оказаться Тодд, повергает меня в такой шок, что я просто не могу представить себя на ее месте.

А маленький мальчик в светлом гробу? Он-то кому и чем угрожал?

Похороны длились несколько часов, но время пролетело очень быстро. Сама панихида оказалась короткой, но было много речей, лозунгов, молитв. Молодые люди исполнили ритуальный танец «той-той», ставший символом протеста, и было пение. Чудесное пение. Все присутствующие запели песню «Славься, копье нации», восхвалявшую «Умконто ве Сизве» — подпольные боевые отряды повстанцев АНК под названием «Копье нации», вселявшие неописуемый ужас в сердца белых южноафриканцев. Но в тот момент мое сердце тоже пело со всеми.

Затем молодые люди подняли гробы на плечи и понесли их со стадиона. Я пошла за ними. Хотя белые лица встречались в толпе крайне редко, в основном это были журналисты и фотографы, я ощущала себя ее частью, и меня переполняла неописуемая смесь самых противоречивых чувств: скорби, гордости, печали и радости, какого-то всеобщего подъема.

Я покидала стадион в самом начале толпы и видела людей, которые несли гробы, а перед ними двух мальчуганов, сновавших взад и вперед на велосипедах. Полицейские наблюдали. Они не были похожи на спецназовцев в других странах, одетых для самообороны. У них не было ни щитов, ни защитных доспехов, ни шлемов. Но у них имелись оружие, дубинки и собаки. Я вгляделась в их лица — они были похожи на уличную банду, затевавшую драку. Я поймала взгляд нескольких из них, и они стыдливо отвели глаза в сторону, будто смутились при виде белой женщины.

То и дело сверкали вспышки, фотографировали не газетчики, а полицейские. Один из них направил камеру прямо на меня и, увидев, что я на него смотрю, одобрительно поднял большой палец.

Мне захотелось выбраться из толпы. Крики становились все более агрессивными. Бронетранспортеры перестраивались, занимая лучшую позицию. Я видела, как на гребне холма велосипедисты описывали круги перед стоявшими в ряд полицейскими, виляя при виде поднятой руки со сжатым кулаком — призыва к власти черных.

Неожиданно из полицейских рядов выскочила немецкая овчарка и в прыжке опрокинула на землю одного из велосипедистов. Я не видела, что собака сделала с мальчиком, когда он оказался на земле, но после секундного замешательства толпа взревела.

Кругом все закрутилось и пришло в движение — послышались крики, вопли, лай и, наконец, выстрелы. Одна часть людей подалась вперед, другая, в которой оказалась я, — назад, к стадиону. Послышались новые выстрелы, и все мы — тысячи людей — бросились врассыпную. Какой-то парень с дредами, увидев мой страх, схватил меня за руку. Он вытащил меня из толпы и увлек на боковую улицу. Мы бежали, поворачивая то налево, то направо среди лачуг городка, пока не выскочили на шоссе за линией бронетранспортеров. Я упала на землю, задыхаясь от бега и благодаря своего спасителя, который даже не запыхался. Он улыбнулся в ответ и исчез.

Я пишу эти строки на борту самолета по дороге обратно в Кейптаун. Нелс будет нервничать из-за фотографий. Скажет, что не нужно было ездить, и напомнит о моем обещании не создавать неприятностей. Но теперь, когда он закрывает «Мейл», кому есть дело до моего участия в похоронах? Лично мне все равно.

1 августа

Я становлюсь спокойнее, и мне это нравится.

Меня все больше интересует, как Зан проводит свое свободное время. Она регулярно уезжает в Кейптаун неизвестно зачем, бывает в Йоханнесбурге, но не говорит, что у нее есть парень или вообще какие-то друзья. А сегодня вдруг позвонила из Кейптауна и спросила, можно ли привезти двух человек и оставить их ночевать.

Они приехали после обеда. Парня зовут Бьёрн, он скандинав. Высокий, больше шести футов, с темной бородой и спокойными голубыми глазами, довольно симпатичный. Его подружка Миранда тоже довольно высокая, почти как он. У нее африканская прическа и изумительная золотисто-коричневая кожа. Они очень похожи на хиппи 1970-х годов, а Зан на их фоне смотрится как представительница истеблишмента. После короткого вежливого обмена традиционными фразами они исчезли в комнате Зан.

Я работала в саду. Окно было открыто, и играла музыка, думаю, они слушали «Доллар Брэнд». И вдруг я почувствовала знакомый по университету запах. Травка. Марихуана. Я не знала, как лучше поступить. Мне не нравилось, что в моем доме курят марихуану, но я не хотела устраивать сцену Зан, особенно в присутствии первых друзей, которых она привезла в «Хондехук». Зная, как отреагирует Нелс, если узнает, что происходит в его доме, я решила, что должна это прекратить, иначе Зан решит, что может курить травку, когда ей вздумается.

Я вошла в дом, подошла к ее двери, сделала глубокий вдох, постучала и шагнула внутрь. Сладковатый дым резко ударил в нос. Зан и Миранда, скрестив ноги, сидели на полу посередине комнаты, а Бьёрн полулежал, облокотившись на кровать, с длинной самокруткой в руках. «Доллар Брэнд» вкладывал в игру на пианино всю душу.

Зан виновато на меня посмотрела. Я молчала, стараясь подобрать слова, которые звучали бы твердо, но не повелительно.

Первым заговорил Бьёрн.

— Привет, Марта, — тихо произнес он и протянул мне самокрутку. Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Он едва улыбнулся, пожал плечами, но руку не убрал. Во всем его облике было удивительное спокойствие, если не мудрость.

«Какого черта, — подумала я. — Наплевать на Нелса», — и взяла самокрутку.

Я курила марихуану в первый раз за двадцать с лишним лет. Может быть, в последний раз, но я не пожалела. Позже я сказала Зан, что больше не хочу видеть марихуаны в своем доме. Она с улыбкой извинилась.