Женские церемонии - Катрин Роб-Грийе

Я была распорядительницей, которая организовала весь церемониал… Но в то же время я была и Гаэтаной. Я ждала, когда прекрасное черное тело склонится к моим ногам, я чувствовала прикосновения чужих пальцев к своим лодыжкам, горячее дыхание сквозь ткань…

F. тоже хотела ощутить жар его дыхания по всей длине своих ног: «Пусть он начнет с пальцев ноги и медленно поднимается все выше!» Едва лишь он начал, как она одернула его: «Я сказала — медленно!» Тогда он начал медленно выдыхать воздух, отчего ткань слегка вздувалась вокруг его губ — до тех пор, пока F. не сказала: «Хватит», после чего он тут же остановился.

Да, этого в самом деле было достаточно… Натянув шелковый поводок, я заставила негра попятиться и объявила ему:

— Незадолго до вас приходил очаровательный молодой человек, чтобы выкупать и одеть нас. В качестве горничной он был превосходен. Но для всего остального он оказался слабоват… не очень вынослив. Пришлось его пощадить. Помнится, однажды вы мне сказали, что у вас такое впечатление, словно я сдерживаюсь — вы как будто об этом сожалели! Что ж, сейчас я и в самом деле сдержана… даже слишком! И вы на себе это почувствуете… Впрочем, вы здесь именно для того, чтобы быть нашим козлом отпущения…

Я принесла свою любимую плетку. «Это была плетка, свитая из кожаных ремешков, похожая на те, которые используются в дрессировке собак. От тонкого мягкого кончика до той части, которую держат в руке, она постепенно утолщалась и становилась более жесткой, почти негнущейся, образуя что-то вроде короткой рукоятки». Это описание аналогичной модели, взятое из романа «Образ», наводит меня на мысль, что автор купил ее в том же магазине шорных изделий в районе Оперы, где и я когда-то покупала свою. Недавно я снова туда заходила, и продавец сказал мне, что этот товар больше не производится. («Больше не осталось тех, кто разбирается в таких вещах, мадам!») Я редко ей пользуюсь, приберегая лишь для избранных. Очень жгучая, она позволяет причинить сильную боль лишь слабым движением запястья — лишь бы удар был нанесен точно.

Сдерживаться — мысль об этом приводит меня в ужас. Да и к чему сдерживаться? Все побуждало меня отказаться от этого: и его почти нескрываемое желание, и его кожа, на которой под ударами плети не появлялось, как на коже у белых, багровых рубцов, которые, несмотря ни на что, все же заставляют проявлять некоторую осторожность. Ничто, кроме усталости, не могло помешать продолжать экзекуцию. Вот почему я пришла в крайнее исступление, нанося удары по этой бронзовой плоти. Она конвульсивно подергивалась, но не бунтовала. Она не двигалась с места. Проведя рукой по спине, покрытой потом, я обнаружила вздутые рубцы, к которым на некоторое время приложила ладонь, чтобы немного охладить их.

Ни крика, ни стона… И никаких других звуков, кроме ударов плети, отдаленных раскатов грома и стука первых капель дождя в зашторенные окна.

Гаэтана поднялась и взяла протянутую мною плеть. По тому, как неумело она ее держала, было видно, что она незнакома с этим орудием. Ей недоставало уверенности, чтобы хлестать раба, предварительно не испросив его позволения. («В этот момент, — скажет он мне позже, — я догадался о том, что она начинающая».) Но это не имело большого значения, поскольку она хлестала его с явным удовольствием.

Я приказала ему раздеть ее. Она стояла совсем рядом с ним, выпрямившись в свете свечей. Он снял с нее жакет и блузку, и ее груди оказались прикрытыми лишь тонкой шелковой тканью комбинации. Он должен был смутно различать их, как и очертания фигуры, склоняя коротко остриженную голову перед ее лицом. Раздевание продолжалось, нарочито медленное — то она останавливала его, то он — ее (завтра они снова станут чужими друг другу), пока наконец не дошло до заключительного этапа — полного обнажения. Затем негр в изнеможении вытянулся на ковре. Гаэтана улеглась ему на ноги, так что ее молочно-белые округлые груди прижались к его бедрам. Опершись на локоть, склонясь над его лобком, она проводила пальцами по его члену, который начал твердеть. F., до этого момента не принимавшая участия в происходящем, быстрым движением обвила свободный конец шелкового шнурка вокруг талии Гаэтаны, которая без возражений позволила ей это сделать. Когда она поднялась, то резко увлекла за собой и своего пленника.

Снятие покрова происходило перед служившим жертвенным алтарем сервантом из красного дерева, украшенным медным резным орнаментом. На высоте в половину человеческого роста находилась полка из белого мрамора с голубоватыми прожилками, на которой, между канделябрами, я разложила в нужном порядке орудия жертвоприношения: перчатки, нож, подушечку для булавок. (Лилий не было.) Свечи, зажженные с самого начала церемонии, освещали почти всю комнату; темнота в отдаленных углах лишь усиливала ощущение закрытости.

Перчатки были от Флоранс — из тонкой черной кожи. Черные кружевные вставки на отворотах образовывали затейливые узоры, тянущиеся от кисти до локтя.

Натянув их, я села в кресло, прислоненное к жертвеннику, и негр преклонил колени на бархатной подушке, лежавшей у моих ног. Потом он сел на корточки, раздвинув бедра, выпрямившись и скрестив руки за спиной; отблески свечей образовывали едва заметный ореол вокруг его головы.

Нож был новым. Я купила его в жаркий предгрозовой день в магазине на Таймс-сквер в Нью-Йорке — кнопочный, с остро отточенным, чуть зазубренным лезвием. Просунув пальцы под шарф, которым была обвязана голова негра, я сделала небольшой разрез возле правого глаза. Стала видна радужная оболочка, и я увеличила разрез. Ткань разошлась с сухим потрескиванием. Затем я перешла к губам, и вскоре они тоже появились. На белом фоне они казались еще более темными и мясистыми, почти непристойными. Гаэтана, стоявшая рядом со мной, помогала мне постепенно освобождать лицо от ткани. Она дотрагивалась до отдельных фрагментов, словно знакомясь с ними, по мере того как они появлялись в разрезах, — до тех пор, пока изрезанный шарф не соскользнул на пол, открыв всю голову целиком. Склонясь над негром, Гаэтана восторженно ласкала это вновь обретенное лицо: лоб, щеки, нос. Он смотрел прямо перед собой, не поднимая на нее глаз. Она сказала: «Посмотрите на меня», раздвинув его веки большим и указательным пальцами и пристально всматриваясь в огромное глазное яблоко, белое на черном лице. Потом продолжила свое методичное изучение, перейдя ко рту и попросив показать язык. «Оставайтесь так, — скомандовала она, ощупывая кончик языка большим пальцем, а потом сказала: — Все, можете закрыть рот».

Раскаты грома теперь раздавались совсем близко и были отчетливо слышны в тишине комнаты. Пахло горячим воском. Было жарко.

Когда я снова взяла нож по-прежнему затянутой в перчатку рукой, негр, увидев его, закрыл глаза. Поскольку лезвие было абсолютно безупречным, я сделала, одинаковыми движениями без нажима, три косых надреза на его ключице, над правой грудью. На них тут же выступили маленькие круглые капельки крови.

Я узнала то состояние транса, ту дрожь, которые охватили меня, когда я привлекла его к себе, чтобы слизать тонкую струйку крови с ароматной кожи. Он тоже начал дрожать, словно в резонанс со мной. Когда я отстранилась, то увидела, что он пристально смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я хотела заговорить, но ощутила какой-то комок в горле, словно перед приступом рыданий.