Женские церемонии - Катрин Роб-Грийе

Я ощутила приступ дурноты, словно ледяной покров сдавил мне грудь, мешая сделать вдох — должно быть, это и называется «облиться холодным потом».

Время словно застыло; но вот тишину прорезал чей-то голос (кажется, мой), который говорил о больнице, о наложении швов… Нельзя было терять ни минуты. Негр не сопротивлялся. Гаэтана предложила отвезти его в своей машине.

С ногой, обмотанной корпией под слоем непроницаемой ткани, одетый в какие-то случайно подвернувшиеся брюки, чтобы не запачкать собственные, негр расположился на заднем сиденье машины, где смог наконец вытянуть ногу. Было уже поздно. Улицы опустели. Дождь снова полил как из ведра. Порой «дворники» с трудом справлялись с потоками воды, заливавшими лобовое стекло. По радио говорили о радостных толпах, веселящихся под дождем на площади Бастилии.

У входа в больницу, возле боковой аллейки, стоял человек в белом халате, очевидно, решивший подышать свежим воздухом возле стеклянных дверей. Он подошел к нам и спросил: «Что случилось?» Я ответила: «Ножевое ранение». И добавила, что рана снова может открыться. Поэтому в кабинет неотложной помощи негра отвезли на каталке. Мы с Гаэтаной тоже хотели туда войти, но нам не разрешили и отправили нас в комнату ожидания, расположенную по соседству. Стены ее были выкрашены в зеленый цвет. Ожидание затянулось. Дежурный врач, которого не оказалось на месте, должен был «вот-вот подойти». (Может быть, из-за отсутствия пациентов он тоже пошел веселиться на площадь Бастилии?)

К счастью, Гаэтана была не столько утомлена, сколько возбуждена неожиданным оборотом вечеринки, закончившейся в больнице, среди ароматов дезинфекции, в зеленой комнате, освещенной неоновыми лампами и меблированной дерматиновыми стульями с металлическими ножками — никаких излишеств, даже старых потрепанных журналов, которые машинально листаешь, чтобы хоть ненадолго отогнать тревогу, заставляющую вас думать о том, что всего в нескольких сантиметрах от вас, возможно, находится изуродованное тело; в любом случае, вы уже согласны на все, кроме этого: уродство, увечье…

Время шло и шло. Гаэтана больше не могла здесь оставаться, и в результате мне пришлось отправляться за собственной машиной. «Я вернусь примерно через полчаса, хорошо?» — «Хорошо», — ответила из-за своей конторки дежурная медсестра.

Вернувшись, я не пошла в комнату ожидания и села на стул в вестибюле. Здесь тоже никого не оказалось, но, по крайней мере, свет был не таким резким. Вскоре появился негр, он нес пропитанное засохшей кровью полотенце, которым раньше было обвязано его бедро. Он мог бы выбросить его, если только не собирался сохранить в качестве трофея, поскольку у меня не было особых планов, касающихся этой реликвии. Он предпочел его выбросить.

Он без особых усилий расположился на заднем сиденье машины: судя по всему, калекой он не стал. Тем не менее, разве не стоило бы врачу, наложившему швы на обе раны, оставить его в больнице еще на несколько часов, чтобы проследить, не образуется ли гематома?

Дождь прекратился. В этих кварталах, далеких от центра, уличного движения почти не было. Мы быстро доехали до многоквартирного дома, в котором он жил вместе с родителями.

Итак, все закончилось.

Закончилось? Не так быстро! В снова обретенном одиночестве передо мной, сначала в темноте, наполнявшей спальню, потом в рассветном полусумраке чередой проходили одни и те же картины, сменяясь с неизменной последовательностью: нож, зеркальный отблеск стали, кровь на клинке, клинок на мраморе, блестящая кровь на черной коже, темные пятна на красной бархатной подушке, пятно на ковре… Заключительная сцена снова переходила в начальную, словно раскручиваясь по спирали, уходящей в вечность… Я пыталась избавиться от видений… но нет, не стоило… Из-за постоянного повтора они наконец утратили силу: кровь свернулась, а пятно слилось с узорами ковра.

Однако на следующий день оно появилось. Накануне мы тщательно оттирали его влажными салфетками, и оно постепенно становилось все менее заметным, пока полностью не растворилось. Но теперь оно снова было здесь, упорно не желая исчезать. Оттертое заново, оно наконец стало едва различимым, почти слилось с узорами ковра. Оно и теперь все еще здесь, заметное лишь посвященным, для которых стало простым воспоминанием…

Однако на следующий день негру пришлось опираться на костыль при ходьбе. В течение многих недель он должен был регулярно ездить в больницу, где, судя по всему, потеряли рецепт чудотворной мази, от которой в садистских сказках как по волшебству исчезают нанесенные в безрассудстве раны и синяки. Но в дальнейшем его бедро снова обрело изящные очертания, а он сам — прежние авантюристские склонности, которые на какое-то время впали в спячку. Он полностью выздоровел и был готов начать все сначала.

Мари прервала чтение и воскликнула:

— Готов начать сначала? Поразительно!

— Да… По дороге из больницы домой он только и спрашивал, что мы думаем о нем, о его манере держаться. Я заверила его, что, по нашему общему мнению, он был восхитителен… Именно это он и хотел услышать… Я спросила, ощутил ли он нож сразу после того, как тот вошел в плоть. Он ответил: «Сначала я лишь почувствовал резкий укол, но тут же понял, что это удар ножом». Когда я упрекнула себя, что не дала ему знать о своем намерении заранее, тем или иным способом — что могло бы помочь избежать фатального резкого движения, — он перебил меня: «Очень хорошо, что вы этого не сделали! Иначе какой риск?» Когда мы прощались, он, уже взявшись за ручку дверцы, заявил: «Если бы можно было повторить все снова, я бы немедленно согласился и не стал бы ничего менять. Я пережил в этот вечер что-то необыкновенное (он подчеркнул слово „необыкновенное“). Да, это было удивительно…»

Я смотрела, как он идет по тротуару, с трудом сгибая раненую ногу. Можно было подумать, что он недавно побывал в эмпирее, чьим разреженным горним воздухом дышат лишь небожители — небольшая горстка избранных, среди которых — и святой Себастьян, рядом с которым он оказался благодаря кровавому испытанию, наконец-то признанный равным ему.

Если такая аллегория кажется вам слишком напыщенной, вы ничего не знаете о невероятной гордыне этих «рабов», которая звездой горит у них на лбу, помогая узнавать друг друга.

А я — готова ли я была начать все сначала? В долгие тяжелые часы той ночи я от всего отказалась. Хотя я понимала, что негр был прав, что целью этого испытания был именно риск, который стал ему наградой, — неотвязная мысль о том, что еще совсем немного, буквально несколько сантиметров… и что я не исполнила своего намерения в точности, — я разом отказалась от всего, даже от невинных удовольствий, даже от всякого «камиллства».

Мои решения вскоре слегка изменились, и я уже представляла, для чего может послужить жертвенная подушка. Это была вполне мирная сцена, где новый прислужник вслух читает мне избранные страницы из «Венеры в мехах», отмеченные мной, преклонив колени на этой подушке возле камина. Он удивится, увидев на ней темные разводы и ощутив, что она шероховата на ощупь, словно накрахмалена. Но он ничего не скажет. Я это знала.