Царь Давид - Петр Люкимсон

Все комментаторы и библеисты обращают внимание на то, что у евреев никогда не было принято сжигать тела, и потому погребение Саула с таким грубым нарушением обычая вызывает у них удивление. И. Штейнберг, вслед за другими комментаторами, высказывает предположение, что к тому времени, когда израильтяне захватили тела своих героев, они настолько разложились и от них шел такой смрад, что было решено сжечь их, а затем собрать и похоронить кости. Ряд комментаторов считают, что на самом деле тела были не сожжены, а просто обкурены перед погребением благовониями, чтобы перебить исходящий от них запах.

* * *

Амалекитянин появился в Секелаге на третий день после возвращения Давида в эту деревню и, войдя к нему в дом, упал ниц – так, как падают перед царем. Из его уст и узнал Давид о разгроме еврейской армии у горы Гелвуи, а также о страшных подробностях мучительной смерти Саула:

"И сказал отрок, рассказывавший ему: случайно был я на горе Гилбоа, и вот Шаул опирается на копье свое, и тут колесницы и всадники настигли его. Тогда он оглянулся назад и, увидев меня, позвал меня, и сказал я: "Вот я!" И сказал он мне: "Кто ты?" И сказал я ему: "Амалекитянин я!" И сказал он мне: "Встань надо мною и убей меня, ибо смертельная дрожь охватила меня, а все еще душа моя во мне". И встал я над ним и добил его, ибо знал я, что он не будет жить после того, как пал на меч свой; и взял я венец его, и запястье, бывшее на руке его, и принес их сюда к господину моему" (И Сам. 1:6-10).

Очевидно, амалекитянин рассчитывал, что Давид обрадуется вести о гибели Саула, по достоинству оценит принесенные ему в дар символы царской власти и щедро вознаградит его. Если это и в самом деле было так, то он жестоко просчитался. В соответствии с обычаями траура по самому близкому человеку Давид разодрал одежды и весь остаток дня провел в посте и стенаниях, оплакивая Саула и его сыновей – прежде всего, разумеется, своего друга Ионафана. Вновь и вновь он осмысливал случившееся, восхищаясь мужеством и героизмом Саула и переживая его мученическую смерть.

– Ах, Саул, Саул, – восклицал он, по одному из преданий. – Вот тебе расплата за твое милосердие к амалекитянам: даже принять смерть ты должен был от их руки!

И хотя, если задуматься, этот амалекитянин оказал Саулу последнюю милость и избавил его от ненужных страданий, Давид не принял этих объяснений и на следующий день велел казнить амалекитянина:

"И сказал Давид ему: как не побоялся ты поднять руку свою, чтобы погубить помазанника Господа? И подозвал Давид одного из отроков, и сказал: подойди, убей его. И тот убил его, и он умер. И сказал ему Давид: кровь твоя да будет на твою голову, ты сам виноват в смерти своей, ибо уста твои свидетельствовали против тебя, когда ты сказал: "Я убил помазанника Господня!"…" (II Сам. 1:14-16).

Тогда же в порыве вдохновения он создал прекрасный и величественный реквием по Саулу и своему другу Ионафану, который с полным правом можно назвать одной из жемчужин мировой поэзии. И сегодня эти написанные три тысячи лет назад слова нельзя читать, не ощущая всей вложенной в них боли утраты; и сегодня еврейский народ повторяет их над телами своих павших героев, чувствуя, как вместе с горечью в них звучат и гордость, и восхищение их мужеством и силой их духа:

(II Сам. 1:19-27)

Разгром армии Саула вверг израильтян в отчаяние. Филистимляне хозяйничали в землях всех колен, обложив их население непомерной данью. Пожалуй, со времен Исхода из Египта евреи не были так унижены и порабощены, как в те дни. Единственное, что им оставалось, – это надежда, что у народа появится новый великий лидер, способный вернуть нации былую гордость и независимость, возродить только-только начавшую зарождаться при Сауле государственность.

Словом, народ ждал достойного преемника погибшего царя, которым по закону являлся Иевосфей – единственный оставшийся в живых сын Саула.

Но, для того чтобы Иевосфей законно воссел на престоле, он должен был быть помазан первосвященником. Первосвященник же Афиафар, находившийся в Секелаге и безмерно преданный Давиду, объявил, что Иевосфей не может быть помазан на царство, так как у Израиля уже есть "помазанник Господень" и это не кто иной, как Давид, принявший помазание из рук самого покойного пророка Самуила. Таким образом, претензии Давида на трон Саула выглядели куда более обоснованно – и как "помазанника Господня", и как зятя покойного царя, то есть одного из ближайших его родственников. Вдобавок ко всему, в пользу Давида говорил его немалый военный опыт, а также то, что он был представителем колена Иуды – самого многочисленного и могущественного колена.

Однако Авенир, принимавший вместе с Саулом самое непосредственное участие в преследованиях Давида, за это время привык видеть в нем своего личного врага и просто не допускал в тот момент даже мысли о возможном воцарении Давида. К тому же, напомним, он был близким родственником Саула, и для него крайне важно было провозгласить царем всего Израиля именно Иевосфея, таким образом сохранив престол за своей семьей и своим коленом. Так ко всем прочим бедам израильтян прибавился раскол нации на сторонников Давида и сторонников Иевосфея.

Иевосфей – так звучит имя оставшегося в живых сына Саула в синодальном переводе Библии, и само по себе это слово вряд ли что-либо может сказать русскоязычному читателю. Однако достаточно произнести его в исконном, ивритском звучании, и для того, кто знаком с этим языком, мгновенно становится понятен его смысл. Как понятно и то, что Ишбошет – это, возможно, даже не имя, а прозвище, образовавшееся из двух слов: "иш" на иврите означает "муж", "человек", а "бошет" – "стыд", "срам", "позор". Таким образом, Ишбошет – это не что иное, как "муж позора", "человек, запятнавший себя позором".

Трудно сказать, почему Ишбошет получил такое прозвище. "Хроникон" утверждает, что настоящее его имя было Ишбааль, но "баалями" ("ваалами"), как известно, на Ближнем Востоке назывались языческие боги. Так что, вероятнее всего, Ишбошетом этот сын Саула стал просто потому, что у израильтян в какой-то период было принято называть детей на ханаанский лад, добавляя в конце имени основы не слово "Эль" – "Бог", а близкое ему по значению слово "бааль". Однако затем такие имена стали восприниматься как языческие, а значит, позорящие их носителя, и вместо "бааль" в них стали произносить "бошет" – "позор".