На секретной службе - Сергей Донской

Нет, только не это! Пинчук не оставит жену на произвол судьбы, не отдаст ее на растерзание. Он должен жить, должен быть рядом. Он мужчина, он сильный, несмотря на преклонный возраст. Несмотря на солидный возраст, поправился Пинчук, так звучит лучше. А совсем хорошо будет, если опасная игрушка исчезнет. Заряженное ружье однажды непременно выстрелит, это любому известно. Пистолет – тем более.

Усевшись на кровати поудобнее, Пинчук принялся разбирать «ТТ», как это научил его делать инструктор. Для начала он извлек из корпуса колодку, в которой были соединены детали ударно-спускового механизма, но этим не ограничился. Через несколько минут поверх раскрытой книги лежали все эти промасленные штуковины, из которых состоял пистолет: затвор, направляющая втулка, крышка и защелка магазина, какие-то винтики, какие-то шпунтики. Раскуроченный корпус Пинчук сунул обратно в тумбочку. Детали принялся заворачивать в методично вырываемые из книги страницы.

– Ты с ума сошел?

Повернувшись на голос Оксаны, он виновато улыбнулся:

– Разбудил? Прости, маленькая.

Сонное недоумение в ее глазах сменилось враждебностью:

– Я спрашиваю, ты с ума сошел? Что ты делаешь?

– Тебе книгу жалко? – удивился Пинчук. – Ты ведь не читаешь книг.

– На покрывало посмотри, – прошипела Оксана. – Все изгваздано, изгажено.

Покрывало действительно выглядело не лучшим образом. Типографская краска и оружейная смазка оставили на нем немало пятен. Комкая в руках бумажный ворох с металлическими деталями внутри, Пинчук кашлянул и примирительно сказал:

– Не сердись, маленькая. Завтра будем спать на новой постели.

– Которую ты опять перепачкаешь, да? – Зевнув в кулак, Оксана села. – И за каким чертом тебе понадобилось возиться с пистолетом ни свет ни заря? – Она наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть часы. – Половина четвертого, подумать только!

– Понимаешь, – медленно произнес Пинчук, – не могу уснуть, хоть тресни. Мысли всякие одолевают.

– Мысли? Какие мысли? – Уставившись в зеркало, Оксана попыталась распушить слежавшиеся волосы.

– Невеселые. Можно даже сказать, печальные.

– А. – Это было произнесено без всякого выражения. – Бывает.

– Лежу вот, сыновей вспоминаю. Тарасика… Андрюшку…

– Ну да, ну да, – покивала Оксана. На ее боку, обращенном к Пинчуку, розовели замысловатые узоры, оставленные складками простыни. Голые грудки воинственно торчали в разные стороны. За них хотелось подержаться. К ним тянуло припасть губами.

Прежде чем заговорить снова, он был вынужден сглотнуть набежавшую слюну:

– Иногда так тошно становится, так тошно…

– Успокоительное принимать нужно, – авторитетно заявила Оксана.

– Ты для меня – лучшее успокоительное, – хрипло признался Пинчук. – Иди ко мне, маленькая.

– Мы же договаривались, Гриша. Только когда я сама захочу.

– Но ты никогда не хочешь!

– А на прошлой неделе?

– Еще скажи: в прошлом месяце!

– Удивляюсь тебе, – раздраженно произнесла Оксана. – Другие после похорон сорок дней в трауре ходят, а у тебя одно на уме. Как можно?

– Но мне одиноко! – повысил голос Пинчук. – Мне человеческого тепла хочется!

– Ладно, грейся. – Она взбрыкнула ногами, сбрасывая с себя покрывало. Легла на бок, повернувшись к нему задом. Предупредила: – Только я спать буду, учти.

Ее ягодицы походили на детские, а позвонки, обозначившиеся под кожей, выглядели так трогательно, что возбуждение незаметно покинуло Пинчука, сменившись нежностью, от которой щипало в носу. Виновато шмыгая носом, он свесил ноги с кровати, сунул их в пушистые тапочки, набросил халат и тихонько вышел из спальни.

* * *

Ночь выдалась не по-осеннему теплая. Несмотря на ветерок, долетавший с моря, в воздухе совсем не ощущалось сырости. Звезды на небе были почти такими же яркими, как далекие огни города, рассыпанные вдоль горизонта.

Прежде чем спуститься по лестнице в сад, Пинчук постоял на террасе, любуясь жемчужными россыпями на темно-фиолетовом фоне. Он обожал город, в котором родился, вырос и, увы, состарился. Одесса всегда напоминала ему огромную сценическую площадку с дивными декорациями. Зодчие, возводившие город, позаботились о том, чтобы каждый фасад, каждый фронтон был освещен солнцем, чтобы свет и тень играли на стенах великолепных дворцов, храмов и доходных домов. В планировке Одессы чудилась некая воздушность, особенно когда среди зданий и зелени просматривалось море.

Море… Когда глядишь на него, душа раскрывается, подобно парусу. Жить у моря совсем не то, что чахнуть среди бетонных коробок и бензиновой гари.

Это была одна из двух причин, побудивших Пинчука обосноваться не в шумном центре, а на отшибе, как можно ближе к берегу. Вторая причина не имела с романтикой ничего общего. Сплошной прагматизм. В буйные девяностые годы не было во всей Одессе места более безопасного, чем так называемый поселок Палермо, или Шевченко-2, как именовался он в официальных документах.

Точнее сказать, в полной безопасности ощущали себя здесь только постоянные обитатели, действительно смахивавшие на итальянцев из Палермо. Это были цыгане, те самые цыгане, которых, если верить результатам последней переписи населения, проживало в Одессе всего восемь сотен.

Мысль поселиться среди них осенила Пинчука случайно. Однажды, сидя в машине, он от нечего делать наблюдал за пестрой гурьбой цыганок, прохаживавшихся перед ЦУМом. Выбирая очередную жертву, они окружали ее плотным кольцом и принимались наперебой рассказывать про тайных недоброжелателей, про казенный дом, дальнюю дорогу, печаль на сердце, требуя взамен монетку на ладонь. Ошеломленные натиском прохожие, как правило, подчинялись, в результате чего оставались без всей наличности.

Пинчук громко сопел, дергая себя за брови с таким остервенением, словно намеревался выщипать их до последнего волоска. Цыгане раздражали его. Раздражали своей назойливостью, попрошайничеством, бесцеремонностью, неряшливостью.

Давить их надо, размышлял Пинчук, давить, как вшей, как клопов. А еще лучше – сжечь эту заразу скопом.

Примерно в этом духе он высказался, когда в машину подсел полковник милиции, один из тех, кто защищал бизнес Пинчука от многочисленных рэкетиров. На что полковник, невесело рассмеявшись, ответил примерно следующее: а известно ли Григорию Ивановичу, что милицейский наряд даже на пушечный выстрел не осмеливается приблизиться к Палермо? И представляет ли себе Григорий Иванович, какими деньжищами ворочают тамошние наркобароны? Нет? Тогда пусть он распрощается со смелыми фантазиями насчет искоренения цыганского племени. Цветастые юбки, чумазые детишки и золотые зубы – это лишь мишура, видимость, за которой скрывается опаснейшая мафия, организованная по примеру сицилийской. Может быть, сами цыганские бароны и не вхожи в высокие кабинеты, но за них это делают те, кому заплачено. Кроме того, ни один убитый цыган не остается без отмщения, а круговая порука у них такая, что не подступишься.