Кот, который всегда со мной - Питер Гитерс

Марти сказал, что хочет посадить Нортона на новый комплекс препаратов. В мои же обязанности входило обеспечить, чтобы Дайана Делоренцо регулярно делала коту анализ крови, и, таким образом, мы могли наблюдать за прогрессом. Если мне не понравится, как идут дела, я в любой момент смогу вернуться к идее химии. (Марти не произнес этого вслух, но мне стало ясно — онколог лукавил: не было никакой нужды торопить меня с решением, чтобы я мгновенно дал ему ответ.) Затем Марти сказал, что поставит Нортону двухдневную непрерывную поддерживающую капельницу, чтобы полностью очистить его организм. Я спросил, каким образом мне удастся удерживать Нортона сорок восемь часов под капельницей. Ветеринар ответил, что мне ничего не придется делать, я просто оставлю кота у него. Я начал возражать, но он сказал, что это очень важно. И добавил, что не бросит Нортона в клинике одного, — на ночь заберет к себе домой.

Я глубоко вздохнул и, чувствуя себя так, словно отправлял кота в Мексику лечиться абрикосовыми косточками, согласился. Кусая губу, чтобы не разрыдаться, поцеловал на прощание своего любимца, сел в машину и поехал обратно в Нью-Йорк.

Два дня я мерил шагами квартиру, один, как ненормальный, ходил на собачью площадку и терял рассудок от тревоги. В первый же вечер позвонил Марти домой узнать, как у Нортона дела. Отчет был такой: прекрасно. Нортон просто обалденно поладил с кошками и собаками ветеринара, и Марти хотел задержать его еще на один день.

— Послушайте, доверьтесь мне, — попросил он.

По окончании семидесятидвухчасового периода (если хотите знать, я еще пару раз звонил справиться, как себя чувствует Нортон; ладно-ладно, ну, не пару, раз десять) я помчался к ветеринару забирать кота. Нортон, разумеется, в клинике всех очаровал. И меня встретили неохотно, понимая, что я его увезу.

Марти заверил меня, что лечение прошло успешно. Широко улыбнувшись, он велел отвезти Нортона к Дайане, чтобы через сутки у него снова взяли кровь на анализ. После этого я должен буду приступить к новой программе лечения препаратами и витаминами и каждые три-четыре недели делать анализ крови.

Подтвердив, что все понял, я поехал в Нью-Йорк и всю дорогу гладил и ласкал кота, который, надо признать, выглядел окрепшим и бойким. На Вашингтон-сквер мы завернули в ветеринарную лечебницу.

Оказавшись в кабинете Дайаны, я сообщил ей, что принял решение: пока буду наблюдать за результатами лечения, предложенного Марти, а от химиотерапии воздержусь.

Вряд ли она одобрила мой выбор, но отнеслась с пониманием. И тоже сказала, что я в любой момент могу изменить решение. Даже предложила делать уколы химиотерапии, если так мне будет легче. Только онколог должен будет подобрать правильную дозу. Я согласился, что так мне действительно будет легче, но повторил, что пока посмотрю, нельзя ли обойтись без химии. Я обдумывал этот вопрос долго и тяжело. Старался взглянуть на проблему шире, убеждал себя, что речь идет о коте, а не о мировом лидере, не о родственнике и даже не просто о человеке. Все напрасно — широты взгляда не получилось. Я чувствовал, что принимаю самое важное в жизни решение и должен следовать интуиции. А интуиция властно требовала предпочесть качество, а не количество. Поступить, как поступал всегда за время, проведенное бок о бок с моим любимым маленьким приятелем, — обеспечить ему самую лучшую, какую только возможно, жизнь, чтобы, когда она подойдет к концу, ни один из нас не пожалел.

Мне уже приходилось сталкиваться в жизни с подобной ситуацией. Как только мне сообщили, что умирает отец, я полетел к нему (точнее, мы полетели к нему вместе с Нортоном), чтобы быть рядом. Отец еще находился в больнице, и было ясно, что дела его плохи. Лечащий врач отозвал меня в сторону и сказал, что если отец будет испытывать невыносимую боль или перейдет грань, за которой, мы решим, ему нет смысла жить, он может что-то предпринять. И, понизив голос, объяснил — увеличит дозу морфия в капельнице, введет его в кому и… Он не договорил, но слова, которые он не произнес и не мог произнести, были: «и убьет его». Я не сомневался, что его предложение было гуманным и, если бы понадобилось, с готовностью бы на него откликнулся. Поблагодарив врача, который ясно дал мне понять, что официально мы ни о чем не говорили, я вернулся к матери и брату и объяснил ситуацию. Мать считала, что предложением можно воспользоваться, если мы поймем, что отец слишком страдает или что его мозг отключился. Он всегда говорил, что не хотел бы влачить существование овоща. Но еще мать сказала, что у нее не хватит духу принять решение. Брат был полностью с ней согласен, но сильно сомневался, что решение дастся и ему. Я же знал, что смогу, и сказал им об этом. Мы молчаливо договорились, что если дела станут совсем плохи, я поговорю с врачом и никто, включая их, об этом не узнает.

К счастью, до крайности не дошло. То, что я мог это сделать, не означало, что мне было бы легко это сделать. Отец почувствовал себя немного лучше, и у него хватило сил дать нам знать, что он хотел бы умереть дома, что и произошло через несколько дней естественным образом, без всяких искусственных ускорителей. Я помню этот разговор так, словно он состоялся вчера, но, как ни странно, когда настало время принимать решение с Нортоном, это потребовало от меня гораздо большего душевного напряжения. Когда я разговаривал с врачом отца, то непонятным образом почти ничего не испытывал. Уверяю вас, я понимаю разницу между человеком и животным. Не совсем еще свихнулся. Но с отцом речь шла о днях, а может быть, о часах. Вопрос стоял так: не продлить страдания, а избавить от них. Решение не показалось мне трудным — я посчитал его единственно верным. Теперь же, если верить онкологу, я своей рукой лишал самое дорогое мне, нежное, любящее существо шести месяцев жизни. Я не представлял, какие страдания ему предстоит претерпеть с лечением или без лечения. Понятия не имел. Но старался вообразить, как бы поступил, если бы речь шла обо мне самом. И пришел к выводу, что сделал бы то же самое. До этого мне не приходилось задумываться над подобным вопросом. Да, я хотел прожить как можно дольше. В этом нет сомнений. Но это желание было несравнимо с другим — потребностью жить как можно лучше. Если бы дело касалось меня, я бы голосовал за качество и естественность.

И так же решил поступить с котом.

Я понял, что сделал правильный выбор, когда мне позвонила Дайана и начала:

— Не знаю, что и сказать… — Я приготовился к самому худшему, но она имела в виду совсем иное. — Ничего не понимаю… ума не приложу, как это возможно. После той капельницы, которую ему поставил Марти, результаты анализов Нортона таковы, как если бы ему успешно провели химиотерапию.

Так начался мой новый этап в роли главной кошачьей сиделки.

Когда мы оказались в Саг-Харборе, я специально съездил к Турецкому и Пепперу рассказать о раке. Они искренне опечалились. Думаю, их жалость отчасти проистекала от того, что они были людьми сочувствующими, любили животных, и их ранила мысль, что их пациенты болеют раком. Но было и нечто иное, особенно что касалось Турецкого, который лечил Нортона с тех пор, когда тот был еще котенком. Они привязались к моему мурлыке. Он им нравился, и они ощутили в нем неуловимую волю к жизни. Поэтому их грусть была отчасти личным чувством. Они не хотели его терять. Расспрашивали меня о лечении, и я рассказал обо всем, что было сделано. Разумеется, ветеринары предложили свои услуги, но следующие несколько месяцев нам в основном предстояло жить в городе, так что видеться с ними мы могли только время от времени по выходным.