Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Вторник порой был таким прозрачным, что не существовал и вовсе, я без еды и питья проходил сквозь него от начала и до конца. Во вторник я навещал чудовищ, что жили в мрачных домах, скрытых под мрачными домами, в конце туннелей и коридоров, в крохотных задних дворах, где дождь проторил воронки, канавки и отлепил медные таблички, на которых были начертаны ужасные названия с подобающими эмблемами: кадуцей, пастуший посох, нос в состоянии гнусной эрекции. Чудовища жили в домишках, до чьих крыш я мог дотянуться, не поднимаясь на цыпочки, стоя на верхних ступенях лестниц, параллельных лестницам той самой Горы, в Лесу Гота, в свете рассеянном и в тепле, расходящемся от их пузатых печей. Их было столько, этих чудовищ, что я даже их не считал. Они были великолепны, милы, любезны, исполнены нежности, оживлены, с приветливым словом на устах. У них были свиньи, которых они откармливали в подвалах — очень толстые и бледные во мраке животные, плакавшие, когда я проходил перед окошком, — козы в зарослях бузины, бараны на взгорье, орхидеи под большим окном кабинета, открытого всем ветрам, бычки, которым спутывали ноги, но которыми дорожили. Чудовища закрывали провизию в жестяные банки. Их заплесневелый хлеб разбухал, как будто тесто второй раз поднималось из-за тепла в продуктовом шкафу. Они боялись землетрясений. Я слышал их счастливое шевеленье. Аптекари пили настой белладонны. Электрики запускали воздушных змеев. Огородники курили киф. Вот они-то знали реку, о которой я мечтал. Могли, не думая, назвать ее имя, как зовешь мать в темноте. Они помнили номер автобуса, который доезжал до нее: водителем был один из них. Они проводили солнечные воскресенья на берегах этой реки и наполняли свои чемоданы черникой. Во вторник я шагал вдоль стен и находил других в комнате, очень близкой к небу. На первом этаже мы открывали дверцу замысловатым ключом, каждый из нас имел дубликат. Головы мы мыли в одном тазу, руки — подходящей жидкостью, ледяной и прозрачной. Мы любили друг друга, но между нами не было прочной связи, доверие в нашей маленькой компании не царило. Мы были лишь солидарны, как члены одного и того же тела.

Среду я проводил в саду, открытом дождю и ветру. Срывал крестовник, от чего мои руки были мокрыми и холодными. Садился на корточки меж огромных листьев камчужной травы на седьмом участке, том самом, что у дырявой стены и с качалкой, забытом, запущенном, возле кустов жасмина, под сенью которых я никогда не ложился. Я клал ладонь на лист клена, стоя на шатком балконе, и, склонившись, трогал клен за одну из его верхушек, я слышал гром, смотрел в небо, меня пожирали мошки, на меня гадили птицы, я слушал ласточек и дроздов, шум машин и остроносых самолетов, шуршание стрел с золотым опереньем, что втыкались мне в шею, призывы на помощь и суету бригад, которые на них отзывались, галоп поезда, стон человека, который катил груженный овощами велосипед по улице, поднимавшейся по откосу. Среда была оживленной, пятница — так близка.

Зато четверг — полная катастрофа. Я спускался по лестницам и нес яйцо, яйцо утреннее, яйцо, которое хотел уберечь уже и сам не помню от чего. На последней ступеньке оступился. Я прикусил язык, и гора Сен-Жиль просела на три с половиной сантиметра. Было видно, как качнулась просторная спальня, чьи оконные стекла отражали закатное солнце. Если в эту трещину засунуть указательный палец, то она придется ему точь-в-точь по размеру, так можно удостовериться, что причиной обвала был чей-то палец. Поедем ли мы как-нибудь в четверг, когда все кончится, в Каламазу?

В ту пятницу ветер рвал дом на части. Ветер был очень сильным. Я терял равновесие и задыхался. В пятницу на ветру я просеивал золу костра, что горел накануне. Ветер пробивался на лестницу, из подвалов тянуло росой, все двери были открыты, копоть наплывала, известка превращалась в зеленый песок. Мое лицо нарисовано на стене большой комнаты. Мое имя начертано на одной из черепиц.

БЕРГАНЦА ПЯТИКНИЖНЫЙ

Что делать? Ждать, пока не умрешь? Или каждый день обходить сад, чьи границы предельно точны, пробовать воду, нюхать ветер, думать о запасах угля и дров, о моли, что проедает одежду, о червях, что точат балки, о трещинах, что рассекают стены, о росте какой-то белой акации точно там, где ее посадили? Ждать, пока не умрешь, или беспокоиться из-за запаха воздуха, формы дома, в котором запираются на ночь, из-за каждой его доски, из-за мельчайшего гвоздика, как из-за цвета неба, из-за соседских слов за общей стеной или листьями живой изгороди? Не ждать ничего, а просто желать: цветов, грозы, более крупных плодов, гостя, ясной ночи, чтобы шел дождь, чтобы дождь перестал идти, желать детей и чтобы не случилось несчастья?

Этот нарисовал гору, чей рельеф — сосны и пихты — повторяется в каждом фрагменте. Можно увидеть его лицо, нарисованное на стене большой комнаты. Можно прочесть его имя на одной из черепиц крыши. Узнать его среди других так же трудно, как отличить одного клопа от другого, одну мокрицу от другой, одну мускусную крысу от другой, один лист ясеня от другого.

Этот сидит на качелях. Ноги не достают до земли. Волосы скрыты под шляпой. На поясе висит мешок. Он держит нож с треугольным лезвием, основание лезвия шире, чем кисть руки. Кто узнал бы его?

Этот одет в льняную рубаху, всю в ржавых пятнах, на голове накручен платок из тюля. В правой руке он держит трубку. Кто узнал бы его?

Этот стоит перед широким столом и созерцает деревянный инструмент, словно считает его изъяны. Он одет в робу, которая закрывает ему колени. Кто это?

Этот виден от головы до пояса. Он склонился над весами, обе чаши которых пусты. У него на носу очки. Он держит в руке кусочек свинца. Над его головой, на полке, составлена дюжина пирамид с квадратным основанием. На стене комнаты видно его лицо среди других лиц, его имя можно прочесть на крыше.

Этот закидывает за плечо мешок. Не видно даже его головы.

Этот вооружен до зубов. Он точит нож точильным бруском, на поясе у него висят другие ножи. Кто это? Скажите мне. Он похож на вас.

Эта стоит на коленях в кровати. Ее волосы стянуты лентой. Она оттирает щеткой пятно на простыне. Она похожа на вас. Здесь ее лицо, там ее имя. Кто это?

Что за плоды несет на подносе та, чьи плечи и грудь освещает солнце? И кто она? Недостаточно описать ее лицо и назвать ее имя.

Кто та, что обращает свое лицо к неподвижной светлой воде?

Эта склонилась к земле и шевелит ее длинной жердью, конца которой не видно. Это твоя мать? Одна из твоих неприятельниц?

Этот маской и одеяньем похож на муравья. Ты знаешь его.

Этот сидит в тростнике на трехногом табурете. Гуси, которые окружают его, напряжены и неподвижны, ветер не ерошит их оперенье. Ты знаешь его.

Она сидит на земле и смотрит на свою обнаженную ногу, слегка приподняв подол платья, на ногу, которая кажется босой, настолько тонок шнурок сандалии между пальцев на фоне набухших вен. Чего она ждет? Она на тебя очень похожа, так на тебя похожа. Кто она?

На что он так внимательно смотрит? Чего боится? Чего ждет? До чего ж он похож на тебя. А та, что гладит ему подбородок, это его мать, его бабка, мать его бабки?