Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Голова, которую держит этот мужчина, голова, которую он держит за волосы, все еще соединена с телом и чьим?

А этот, чей рот широко открыт и глаза закатились, собирается он сожрать своих детей, которых, кажется, любит поистине безграничной любовью? Уж ты-то, ты его знаешь, и вы его знаете тоже.

Почему она запустила в рукав зверька, того, чей язык лижет перламутровые пуговки на ее одежде, а чешуйки царапают ткань? От кого она защищается? Чего она опасается, та, которую отличить от других так же трудно, как колос овса среди поля овса, и которая все же отличается? Она тебе кто: жена, мать, дочь, сестра, подруга, убийца? Сейчас она где?

Не твой ли отец тот мужчина, что держит в левой руке десятигранную призму с циферблатом и крылышком на каждой грани? Где ты ее потерял? Под чьим полом, за чьей стеной, на какой улице, в каком лесу?

Почему она с такой силой сжимает свои и без того тонкие губы? Что у нее отобрали ценное, дорогое? Что отберут? И ее узловатые руки, на каждом пальце камень в золотой или серебряной оправе. Ты ее узнаешь? Ты к ней уже прикасался.

Эта пристально смотрит на вас своими темными глазами, такими темными, что кажется, будто это безмерно расширенные зрачки, голова ее возлежит на белом воротничке. Я увидел ее лицо, прочел ее имя.

Почему он держит в каждой руке палку? Хочет побить тебя за недоделанную работу? Он тебе кто: отец, старший брат, грубый приятель или дядя?

Этот уже получил десять ударов дубинкой по темени и рискует получить еще три десятка, не меньше, его лицо — как глыба мрамора в красных прожилках. Это брат, которого ты потерял из виду, лучший друг детства, с которым ты грыз орехи, или твой злейший враг, уже не способный тебе навредить? Я увидел его лицо, прочел его имя.

Он сидит на сером коне. Позади него — невеста, красные губы, распущенные волосы. Он держит за хвост птицу с красивым рыжим опереньем, изящнейшего сокола. Куда они едут?

А эти, что они делают? Самый худой, приоткрыв рот, спокойно и увлеченно пропускает через синюю металлическую воронку вещество, вроде земли с золотыми крупинками, и другое — вроде воды. Второй старается всунуть трубку воронки в рот третьему, в то время как четвертый и пятый держат его за руки и за плечи, а шестой сидит у него на животе. Вы их знаете. Ты их знаешь.

Он спал на подстилке своих животных, а животные спали в его кровати. Его ноги касались их волосатых холодных лап, его ноги путались с их лапами, его пальцы сплетались с их пальцами. Гной обильно тек у него из ушей и носа. Он не боялся ни огня, ни стужи, ни ветра, от которого искажалось его лицо. Я увидел его лицо, прочел его имя.

Почему они возлежат рядом, оба облокотившись и безмятежно улыбаясь? Почему безмятежно? Что они делали вместе? Ты знаешь этих супругов.

Что делать? Ждать, пока он умрет, гладя его волосы, ноги, или смотреть на него как на труп, которому не поможет уже никакое слово, еще меньше — ласка и поцелуй? Раскрошить ему челюсти за все зло, которое он причинил? Вы его узнаёте? Он похож на вас. У него ваши глаза, ваши губы и форма коленных чашечек.

Так мы и будем грешить до скончания времени, как были тому извечно, если вечность существует, обучены, с отвагою и упорством приемля семь своих главных свобод.

Будем плевать на стены и в пустоту. Ухаживать за ногтями, губами, в коих, будь они тонки, как побеги ивы, или пухлы, как лепестки роз, увидим неоценимый, прекраснейший знак наших предков. Расчесывать волосы черепаховыми гребнями или щетками из кабаньей щетины. Будем идти против ветра. Сеять лен, дабы разжиться просторами пронзительной голубизны, горчицу, чтобы заявить, что причастны небесным светилам. Выращивать лилии и маргаритки даже у себя на манишке. Поглотим уйму яиц и икринок, так что сможем срыгнуть прорву лягушек и жаб, и те наполнят нам ночи бессчетной чредою вздохов и стонов.

Нашими мы наречем гусей, деревья, горы и небосвод и поверим, что они наши на веки вечные, если окажется, что вечность таки существует, пусть даже она — всего лишь сыворотка из-под бесконечности, пустота дурного помола, смешенье небес и бездонных глубин, коровьей лепешки и магмы.

Наша плоть породит только плоть. Мы сможем нестись день-деньской и будем крайне осмотрительны со своими яйцами. Наша речь представится нам в воздухе чем-то вроде белого пара, в котором черным проявится алфавит, вроде делений на циферблате стенных часов и прочих мерных устройств. Станем ловить в стоячей воде лещей и карпов и их потрошить, выискивая среди потрохов изысканный силуэт короля воздусей, вялого, как младенец, и хрупкого, как пробившийся из-под тины пузырь. Узнаем, кто мы такие и живы насколько. Не преминем воздать должное своим крайностям, свидетельствуя, что существуем. Огласим воздух песнопениями и сосчитаем ласточек, крыс, муравьев. Отважно ответим на основные вопросы. Что мы — четвероногие, взобравшиеся на один из склонов бесконечности по кривой, пропущенной через орбиты нашего черепа. Произрекши, соединимся, так что рты нам переполнит слюна и в небо поднимется несказанный пар липового меда, дабы обрести в другом либо узкий, атласный клюв рога изобилия, либо бархат распушенного пера, и соединимся, уравновесившись, объединив наши свойства, наши соки и даже мозг костей, каждый свое. И разнесется лязг до блеска начищенного колеса, хруст костей и шуршание крыл.

Станем внезапно медведями, утками и воробьями, пантерами и лошадьми. Но прежде чем сочетаваться, подготовимся в комнатах, в садах средь кустов и деревьев, в подлеске и на морском берегу, где дюны заросшие все волосаты, венерины бугорки с мшистым или курчавым пуком волос и изобильем рожков для извлечения двумя — а то и одним — пальцами леденцов и реликвий. Будет слышно, как заскрипит по шелку атлас. О, садики из фарфора и моха! Все девушки нам сестры и дщери, и мы будем упорно выискивать их самые сокровенные, равно как и самые явственные, секреты. Все женщины — наши матери, нежно травят нас маслом, лижут глаза. Мы побудим их дышать, чтобы разгадать в испарении самые нежные выгоды. Для девушек все парни — братья, с которыми они купались в травах и сене, мужчины же — отцы-водоносы, ворчливые перекати-поле, ни рыба ни мясо.

Не обойдется без отсеченных голов и синяков в форме губ, свидетельств, до чего плоть волнительна и уязвима, без дорожек слюны, образующих отпечаток, словно инкрустацию, на листьях латука или на перламутровой крышечке мидии. С одной стороны, поклонишься лицу и воздашь славу крестцу или, точнее, насладишься, что великолепным очам дано лицезреть великолепие зада, с другой, сможешь одним взглядом придать форму и лучезарный лик ущербному уду.

Я — пуп мира и центр мироздания или его клоака, его филигранный повтор, его дрожжи, яйцо и отброс. По образу небесных скал и огненных шаров, я тварен из ртути, свинца и железа, магния, злата и серебра. Руки мои — звезды со скрещенными лучами, и каждый отпечаток пальцев вскрывает, что я в родстве с наутилусом, малыми свинками, утками и крылатками клена, чье паденье на землю есть примета возобновления.

Держусь на ногах лишь потому, что я — бешено раскрученный волчок, этакое веретено, накручиваемое или скручиваемое сообразно суровейшему закону свершенья времен. Иначе был бы разве что положенной набок амфорой, голова же моя — затычкой из пакли.