Боярская честь - Юрий Корчевский

Вскоре послышались голоса. Говорили вполголоса. Нет, значит, не послышалось. И в лесу явно чужие. Чего русским вполголоса говорить? Затаив дыхание, я понемногу продвигался вперёд. Впереди открылась небольшая полянка. Две тёмные тени склонились над лежащим телом. Раздался удар.

— Ну будешь говорить? Пёс смердящий!

Ещё два удара ногой.

Я вскинул мушкет, нажал спуск. В тишине выстрел прозвучал оглушительно. На несколько секунд от вспышки выстрела я ослеп. Зажмурил глаза, открыл, бросил мушкет на землю, выхватил саблю и рванулся вперёд. Сопротивления мне никто не оказывал, все лежали.

— Федька! Это ты здесь?

— Я, боярин, — раздался голос холопа. — Ты как меня нашёл?

— Вставай, говорить потом будем.

— Не могу — руки-ноги связаны.

Я вбросил саблю в ножны, достал нож и разрезал путы. На всякий случай ударил каждого из лежащих ножом в грудь. Федька ещё и ногой пнул.

— Как сюда попал?

— Как-как, по нужде отошёл, да по башке чем-то треснули, очухался здесь.

— Сколько их было?

— Двое.

— Тогда ходу отсюда.

Я подобрал мушкет, и мы побежали в сторону своего лагеря. На опушке я придержал Федьку.

— Погодь, а то свои пальнут.

— Прости, боярин, не подумал.

— Эй, михайловцы! Это я, боярин ваш, не стреляйте, — крикнул я.

— Иди смело, мы уж по голосу узнали. Когда мы подошли, холопы удивились:

— Федька, ты где был? Боярин тебя искал.

— Ага, нашёл — на бабе, — сказал я, чтобы пресечь ненужные разговоры. — Федька, иди умойся.

Когда мы отходили, я услышал:

— Ну, теперь Федьку высекут, хоть он и старшой.

Я улёгся спать — и так полночи пробегал в поисках холопа, будто он князь.

Утром у шалаша раздалось вежливое покашливание. Я выглянул. Рядом с шалашом стоял один из моих холопов, держал в руке миску с кулешом. Наверное, спал я долго, раз кулеш сварить уже успели.

Я выбрался из тесного шалаша, вытащил из чехла ложку, уселся есть. От костра доносились взрывы хохота. Интересно, что они там веселятся?

Доев, я подошёл. На Федьку-занозу было страшно смотреть. Один глаз заплыл, губы разбиты.

— Это что — баба тебе в глаз кулаком засветила?

— Нет, не кулаком — сковородкой чугунной.

Все заржали.

— А по-моему, боярин ему в глаз дал, чтобы, значит, из лагеря не убегал.

Народ веселился, а Федька кривился уголком рта. М-да, хорошо ему досталось. Ладно — хоть не покалечили, не убили.

Заметив меня, все вскочили.

— Отдыхайте, отсыпайтесь, — разрешил я.

Ночное происшествие осталось между мной и Федькой — ни он, ни я словом не обмолвились, только заметил я после того, что Федька в бою всегда рядом держится, в опасные моменты то щитом, то грудью своею от вражеской сабли меня закрыть пытается.

На крепости выкинули белый флаг, и в русский лагерь из Смоленска вышли переговорщики. Чем закончилось дело — мне неизвестно, но на следующий день пушки загромыхали снова.

Через три дня крепость сдалась, на всех башнях выкинули белые флаги. В Смоленск отправился боярский сын Иван Шигона с дьяком Иваном Телешовым. И июля тридцать первого числа смоленские бояре отворили ворота, били челом государю, и крест на том целовали. «В град Смоленск послал государь боярина своего и воеводу Даниила Васильевича Щеня, и иных своих воевод со многими людьми, и велел им всех людей града Смоленска к целованию привести, и речь им, государем жалованную, говорить». Так поведал потомкам летописец.

В честь победы из государевых закромов было угощение боярам, да детям боярским, да ратникам. Целый день воины пили, ели, гуляли. Песен попели, поплясали под дудки да жалейки невесть откуда взявшихся музыкантов.

Потом были сборы и дорога домой. Никита кручинился:

— Второй раз в поход сходил — одни убытки токмо, никаких трофеев, да за хозяйством пригляда нету. Дома жена осталась — так что от бабы возьмёшь?

По возвращению в Смоляниново хозяйство своё нашёл я в полном порядке, а вскоре и жатва началась. Урожай выдался славный. Мельница завертела, замахала крыльями в полную силу.

Звероватый Тимоня оказался большим тружеником, дело своё знал. О муке его вскоре слава пошла по всей округе, и потянулись крестьянские возы к мельнице. Тимоня ходил по мельнице, обсыпанный мукою с головы до ног. На мельницу никого не пускал, помогал ему всё тот же приблудившийся подросток. В общем-то, неплохим работником Тимоня оказался — с характером, правда.

Дал прибыль и гончар. Вначале его изделия шли в трактир на постоялом дворе, тем более что постояльцы посуду глиняную колотили непрерывно. Потом излишки Андрей стал возить на торг. У одного из смердов талант открылся — горшки расписывать. Я не возражал — расписная посуда на торгу уходила влёт.

Медленно, но деньги потекли в мой кошель.

Я был доволен и горд собой. Взял деревню-развалюху и за год довёл её до ума. Люди ходили в опрятной одежде, а не в рванье, были сыты, на улице звучал детский смех. К вновь прибывшим холопам перебрались их семьи, население деревни увеличилось изрядно, и я снова стал подумывать — не поставить ли мне церковь, пусть и небольшую.

И решил я, пока осень не наступила, съездить в Нижний, навестить друга, купца Ивана Крякутного. Чай, домина там у меня остался, за прошедшее время Иван по-всякому продать его должен был. С другом винца попьём, деньги получу — на новую церковь хватит.

Я посоветовался с Еленой — она побаивалась, но мне удалось убедить её, что гроза миновала и князь меня более не ищет.

— Недолго задержусь — туда и обратно, заводных коней с собой возьму, да Федьку-занозу. Через месяц и вернусь.

Мы с Фёдором за день собрались, я расцеловал жену и Василия, и мы в начале августа, после яблочного Спаса, выехали.

Погода благоприятствовала: было сухо, дороги утоптаны, ехать тепло — благодать. Скромные пожитки — на заводных конях, в перемётных сумах, еду не брали, ночевали и ели на постоялых дворах.

Мы добрались до Москвы, где я решил зайти в Разрядный приказ за жалованьем. К моей радости, имя моё в разрядных книгах было, и я получил деньги за два боевых похода. Жалованье боярам причиталось только за службу государю в походах, на заставах, равно за ранения и увечья.

Вышел я из приказа повеселевший, пояс приятно оттягивал полный серебра кошель. И надо же было случиться — нос к носу столкнулся с князем Овчиной-Телепнёвым.

— Ба, кого видят мои глаза! Никак — знакомец старый? А то я всё гадаю — причудилось мне лицо знакомое? Не ты ли лицо прятал, когда на Смоленск государь походом ходил?