Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас

– Кто это был? – спросила Бели́, лежа в постели и обнимая ладонями несуществующий живот.

– Никто. – И Ла Инка положила мачете рядом с кроватью.

Следующей ночью этот «никто» прострелил аккуратную дырочку в их входной двери.

Они начали спать под кроватью, и спустя несколько дней Ла Инка сказала девочке: что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты помнила – твой отец был врачом, врачом. А мать медсестрой.

А затем финал: ты должна уехать.

– Я хочу уехать. Все здесь ненавижу.

К тому времени девочка уже могла доковылять до уборной самостоятельно. Она сильно изменилась. Днем неподвижно сидела у окна, почти как Ла Инка после того, как утонул ее муж. Не улыбалась, не смеялась, ни с кем не разговаривала, даже с подружкой Доркой. Ее накрыла темная пелена, как кофейная пенка покрывает кофе.

– Ты не понимаешь, иха. Ты должна уехать из страны. Иначе они убьют тебя.

Бели́ засмеялась.

Ох, Бели́, умерь пыл, умерь: что ты знала тогда о Штатах и диаспорах? Что ты знала о Нуэва Йорке, или об обшарпанном жилье без отопления, или о детях, чья ненависть к себе замкнула их разум? Что ты знала, девочка, об эмиграции? Не смейся, моя негрита, ибо твоя жизнь скоро изменится. Целиком и полностью. Да, «грозная красота родилась» и т. п. и т. д. Но я-то знаю. Ты смеешься, потому что тебя втоптали в грязь и наплевали в душу, потому что твой любовник предал тебя, едва не погубив, потому что твой первенец так и не родился. Ты смеешься, потому что у тебя нет передних зубов и ты поклялась больше никогда не улыбаться.

Как бы я хотел представить ситуацию в ином свете, но против записи на пленке не попрешь. Ла Инка сказала, что ты должна уехать из страны, и ты засмеялась.

Точка.

Последние месяцы в Бани́ ей мало чем запомнились, разве что тоской и отчаянием (и страстным желанием увидеть труп Гангстера). Она пребывала в когтях Тьмы, бродила по жизни тенью с того света. Из дома выходила только вынужденно; ее отношения с Ла Инкой наконец стали такими, о каких Ла Инка всегда мечтала; правда, они почти не разговаривали друг с другом. Да и о чем было говорить? Ла Инка трезво обсуждала путешествие на Север, но Бели́ казалось, что какая-то, и немалая, часть ее уже там. Санто-Доминго медленно исчезал из виду. Дом, Ла Инка, жареная маниока, которую она клала в рот, уже не существовали – вот пусть и все прочее последует за ними. В себя она приходила, лишь когда ей на глаза попадались Элвисы, шныряющие по округе. Она кричала в смертельном ужасе, но они уезжали, ухмыляясь. До встречи. И очень скорой. По ночам ей снились кошмары: тростник, человек без лица, но, когда она просыпалась рывком, Ла Инка была рядом. Тихо, доченька, тихо.

(Кстати, об Элвисах, что их остановило? Боязнь возмездия после того, как сынок Трухильо пал? Или мощь Ла Инки? А может, та сила из будущего, что проникла в прошлое, чтобы защитить третью и последнюю дочь Кабралей? Кто знает.)

Ла Инка в эти месяцы почти не спала. И повсюду носила с собой мачете. Наша южанка была всерьез настроена. Знала, что если Гондолин[67]падет, не стоит дожидаться, пока барлоги постучатся в твою дверь. Надо шевелиться, мать вашу. И она шевелилась. Собрала документы, подмазала кого следует и добилась разрешения на выезд. В прежние времена такое было немыслимо, но после смерти Скотокрадова Семени банановый занавес начал ветшать, приоткрыв лазейки для побега. Ла Инка снабдила Бели́ фотографиями и письмами от женщины, у которой девочка поселится в квартале под названием Эль Бронкс. Бели́ ее не слушала. Не разглядывала снимки, не читала писем, и поэтому, когда она приземлилась в аэропорту Айлдуайлд, она понятия не имела, где и кого ей искать. Ла побрекита. Глупая бедняжка.

Как только в отношениях между «добрым соседом» Дядей Сэмом и тем, что осталось от семьи Трухильо, наметилось потепление, Бели́ предстала перед судьей. Ла Инка заставила ее положить листья папайи в туфли – верное средство умерить чужое любопытство, в данном случае судьи. Наша девочка всю процедуру простояла в оцепенении, мысли ее были далеко. Неделей ранее им с Гангстером наконец удалось свидеться в одном из первых мотелей для парочек, появившихся в столице. В том, что держали китайцы и которому Луис Диас посвятил свою знаменитую песню. Воссоединение произошло не совсем так, как надеялась Бели́. Ай, ми побрэ негрита, ох, моя бедная негритяночка, ныл он, гладя ее по голове. Там, где раньше сверкала молния, теперь были лишь толстые пальцы на гладких волосах. Нас предали, обоих. Гнусно предали! Она заговорила о погибшем ребенке, но он отмахнулся небрежно от крохотного призрака и продолжил вынимать ее огромные груди из арматуры лифчика. У нас будет еще, пообещал он. Я собираюсь родить двоих, тихо сказала она. Он рассмеялся. У нас будет пятьдесят детишек.

У Гангстера хватало и других забот. Его беспокоили судьба младшего Трухильо и кубинцы, замышлявшие высадку на Остров. Людей вроде меня они расстреливают на показательных процессах. Че схватит меня первым.

Я подумываю уехать в Нуэва Йорк.

Ей хотелось услышать «нет, не уезжай» или по крайней мере уверения в том, что он поедет следом. Но он рассказал ей, как однажды в Нуэва Йоле, «Новом Коробе», куда он прибыл по заданию Шефа, после ужина крабами в кубинском ресторане его ужасно тошнило. О жене он не проронил ни звука, разумеется, а Бели́ не спрашивала. Это бы ее добило. Позже, почувствовав, что он вот-вот кончит, она попыталась удержать его внутри себя, но он вывернулся и кончил на ее искалеченную спину.

Будто написано мелом на школьной доске, хохотнул довольный Гангстер.

Восемнадцать дней спустя в аэропорту она все еще думала о нем.

– Ты не обязана уезжать, – внезапно сказала Ла Инка, когда Бели́ оставался один шаг до пограничной линии. Слишком поздно.

– Но я хочу.

Всю жизнь она стремилась к счастью, но Санто-Доминго… ГРЕБАНЫЙ САНТО-ДОМИНГО обламывал ее на каждом повороте.

– Я сюда никогда не вернусь.

– Не говори так.

– Не вернусь никогда.

Она поклялась себе: она станет другим человеком. Говорят, какой бы длинный путь ни прошагал осел, ему все равно не стать лошадью, но она всем покажет.

– Не уезжай так. На, возьми, поешь в дороге. Дульче де коко, кокосовый десерт.

В очереди на паспортный контроль она выбросила сладости, но коробку сохранила.

– Не забывай меня. – Ла Инка обняла ее, поцеловала. – Не забывай, кто ты есть. Третья и последняя дочь семьи Кабралей. Дочь врача и медсестры.

Бели́ обернулась напоследок: Ла Инка махала ей что было мочи и плакала. С мадре она еще долго не увидится.