Конец парада. Каждому свое - Форд Мэдокс

— Нет, этого я не знал, — сказал Титженс. — Но она, бесспорно, правильно поступила. Ни одно из моих писем не сгорело, иначе бы я очень разозлился, однако все равно одобрил бы такой поступок.

— Как вы думаете, грозит ли нам с мамой серьезное наказание за то, что мы ее покрываем? — с жаром спросила девушка. — Для мамы это будет большое горе... Она ведь против суфражистского движения...

— Мне ничего не известно о наказании, — сказал Титженс. — Но лучше уберечь от него вашу маму.

— О, и вы мне поможете? — спросила мисс Уонноп.

— Разумеется, нельзя, чтобы миссис Уонноп оказалась в стесненных обстоятельствах, — ответил Титженс. — Все же из всего написанного с восемнадцатого века лишь ее книга достойна прочтения.

— Послушайте, — остановившись, серьезно произнесла она. — Не будьте одним из тех болванов, которые говорят, что право голоса ничего женщинам не даст. Женщины переживают непростое время. Это действительно так. Увидь вы то, что доводилось видеть мне, вы бы поняли, что я не вру и не преувеличиваю. — Голос у нее стал хрипловатым, а на глазах появились слезы. — Бедные женщины, незначимые, слабые создания! Нужно изменить семейное законодательство в отношении разводов. Нужно улучшить условия жизни женщин. Вы бы не смогли жить спокойно, если бы знали то, что я знаю.

Ее искренность сбила его с толку. Между ними возникла та близость, которой он в тот момент не хотел. Обыкновенно женщины открывают свои чувства лишь членам семьи.

— Возможно. Но я всего этого не знаю и потому живу спокойно, — сухо сказал он.

— О, какое же вы чудовище! — с разочарованием воскликнула она. — И я никогда не стану перед вами извиняться за эти слова. Я не верю, что вы и в самом деле так думаете, но сами эти слова невероятно жестоки.

И тут он вновь вспомнил об обвинениях Сильвии и поморщился:

— Вам ведь не известно, что случилось в Пимлико, на фабрике военной одежды?

— Я прекрасно знаю этот случай, — сказал Титженс. — Он привлек мое внимание в ходе работы; помню, что еще подумал: никогда не встречал более откровенного аргумента в пользу того, что право голоса ни к чему.

— Тогда вы говорите о каком-то совсем другом случае! — воскликнула она.

— Об одном и том же, — возразил он. — Фабрика военной одежды в Пимлико находится в избирательном округе Вестминстер, а заместитель военного министра — депутат от Вестминстера; на прошлом голосовании он обошел других на шестьсот голосов. На фабрике работают семьсот человек, и ставка у них — один шиллинг и шесть пенсов в час, и у каждого из рабочих есть право голоса в Вестминстере. Так вот, эти семьсот человек написали этому самому заместителю министра, что, если их зарплату не поднимут до двух шиллингов, они все проголосуют против него в следующий раз...

— Что ж, и правильно!

— И потому заместитель военного министра уволил семьсот мужчин, работавших за восемнадцать пенсов, и нанял семьсот женщин за десять пенсов. Что же хорошего принесло право голоса мужчинам? Что хорошего оно приносит людям вообще?

Мисс Уонноп задумалась, и, предвосхищая ее возражения, Титженс поспешно проговорил:

— А теперь получается, что если бы семьсот женщин при поддержке других изнуренных дам, тоже пострадавших от общественной несправедливости, стали бы угрожать заместителю министра, подожгли бы почтовые ящики, перерыли бы все поля для гольфа вокруг его дома, то добились бы тем самым повышения зарплаты уже через неделю. Это единственный эффективный метод. Феодальная система как она есть.

— Нельзя портить поля для гольфа, — заметила мисс Уонноп. — По крайней мере, на заседании Женского общественно-политического союза был спор об этом, и было решено, что такие «антиспортивные» меры существенно попортят нам репутацию. А я лично была за.

Титженс простонал.

— С ума сойти можно: когда женщины объединяются, при столкновении с конкретными трудностями у них в голове возникает такая же путаница, как и у мужчин, и их охватывает такой же страх...

— Кстати сказать, — перебила его девушка, — у вас не получится ничего продать завтра. Вы забыли, что завтра воскресенье.

— Ну что ж, тогда продам в понедельник, — сказал Титженс. — К слову о феодальной системе...

После обеда, а он был невероятно хорош и состоял из холодной баранины, молодого картофеля и большого разнообразия соусов на основе мяты, уксуса и вина, нежных, как поцелуи, из неплохого кларета и весьма вкусного портвейна — за ним миссис Уонноп обращалась к виноделам, знавшим ее покойного мужа, — зазвонил телефон, и мисс Уонноп сама взяла трубку...

Дом был, вне всяких сомнений, дешевый — старый, просторный и удобный; но комнаты с низкими потолками обставлены не без усердия и роскоши. Над окнами в столовой по каждой из стен тянулись длинные карнизы; по обеим сторонам от камина стояли старые деревянные кресла; серебряные приборы явно были куплены на распродаже, стаканы из граненого стекла также были «с историей». В саду тянулись дорожки из красного кирпича, на клумбах росли подсолнухи, штокрозы и алые гладиолусы. Ничего особенного здесь не было, но калитка в сад закрывалась на надежный замок.

Как бы там ни было, содержание такого дома, по мнению Титженса, требовало недюжинных усилий. Здесь жила женщина, у которой всего несколько лет назад в кармане не было ни гроша, которая находилась в самых что ни на есть стесненных обстоятельствах. Разве не так? А ведь еще у нее был младший сын, который учится в Итоне... Траты бессмысленные, но благородные.

Миссис Уонноп сидела напротив него в деревянном кресле — замечательная хозяйка, восхитительная женщина. Полная энтузиазма, но уставшая. Подобно старой лошади, которая перед конюшней так брыкается, что обуздать ее под силу только троим взрослым мужчинам; сперва она несется, как дикий жеребец, а потом, быстро устав, переходит на неспешный шаг. Лицо хозяйки дома было румяное от свежего воздуха, но уже морщинистое. Она могла бы спокойно сидеть в своем кресле, как знатная дама Викторианской эпохи, ее пухлые руки, укутанные тонкой черной шалью, могли бы лежать у нее на коленях, но за обедом она проговорилась о том, что вот уже несколько лет пишет по восемь часов в день — и так каждый день. Однако сегодня суббота, и она может позволить себе не работать.

— Этот день, мой дорогой мальчик, я всецело посвящаю вам, — проговорила она. — Я не пошла бы на это ни ради кого больше, кроме вас и вашего отца. Отказала бы даже... — Тут она назвала имя человека, наиболее ею уважаемого. — И это чистая правда, — добавила она.

Тем не менее за обедом она то и дело впадала в тяжелую и глубокую рассеянность, высказывая поразительно ошибочные суждения — по большей части об общественных делах...

Они сидели и неспешно беседовали. На столике рядом с Титженсом стояли его кофе и портвейн; весь дом был в его распоряжении.

— Мой дорогой мальчик, — обратилась к нему миссис Уонноп. — У вас ведь столько дел. Неужели вы и впрямь считаете, что обязаны вести этих девушек в Плимсоль сегодня вечером? Они молоды и беспечны, а ваша работа, как-никак, куда важнее.