Конец парада. Каждому свое - Форд Мэдокс

— Не поймите меня неверно. Поместье Кингасси — это лишь летняя школа. Никакой не дворец.

— Но школа очень дорогая, — сказал он, и она подскочила.

— Да! Да! — почти шепотом сказала она. — Но ведь и вы теперь богаты! А мои родители были очень бедны. Джонстоны из Мидлотиана. Настоящие бедняки... Я... Можете сказать, он меня купил... Ну, знаете... Устраивал меня в очень дорогие школы, когда мне было четырнадцать... Моя семья очень этому радовалась... Но, думаю, если бы мама знала, когда я выходила замуж... — Тут она вся задрожала. — О, ужас! Ужас! — вскричала она. —Хочу, чтобы вы знали...

Руки Макмастера дрожали, словно он сидел экипаже, трясущемся на неровной дороге.

Их обоих охватила печаль; на глазах выступили слезы, и в порыве этой страстной жалости их губы встретились. Потом Макмастер чуть отстранился и проговорил:

— Я должен вас видеть этим вечером... Иначе я сойду с ума от тоски...

— Да! Да! — зашептала она. — На тисовой аллее. — Она закрыла глаза и крепко прижалась к нему: — Вы... первый... мужчина... — прошептала она на выдохе.

— Первый и единственный — навсегда, — отозвался он.

Он заметил в круглом зеркале, украшенном фигурой орла, которое висело в комнате с высоким потолком и длинными шторами, их отражение; оно поблескивало, словно украшенная драгоценными камнями картина потрясающей красоты, изображающая крепкие объятия двух влюбленных.

Они взглянули друг на друга, держась за руки... И тут послышался голос Титженса:

— Макмастер! Ты сегодня ужинаешь у миссис Уонноп. Можно не наряжаться — я лично не буду.

Титженс взглянул на них безо всякого выражения, словно помешал карточной игре, не более того, — рослый, мрачный, с грубыми чертами лица, с белым пятном седины, поблескивающим в волосах.

— Хорошо. Это ведь недалеко отсюда? — спросил Макмастер. — У меня встреча как раз после... — Титженс заверил его, что это не страшно: он и сам будет работать. Возможно даже всю ночь. Выполнять поручение Уотерхауза...

— И вы позволяете ему собой командовать... — с ноткой ревности заметила миссис Дюшемен, когда Титженс ушел.

— Кому, Крисси? — рассеянно переспросил Макмастер. — Ну да! Иногда он мной командует, иногда я им... Мы с ним все решаем сообща. Это мой лучший друг. Умнейший человек в Англии, из самой лучшей семьи. Титженс из Гроби... — Чувствуя, что его собеседница не слишком-то жалует его друга, он рассеянно продолжал его нахваливать: — Он сейчас делает расчеты. Для правительства. Никто больше не способен их произвести. Но он собирается...

И тут его вдруг охватила сильнейшая тоска; с легкой грустью, но не без торжества он ощутил, что миссис Дюшемен больше его не обнимает. В голове возникла смутная мысль о том, что теперь он будет гораздо реже видеться с Титженсом. Как же это печально.

Он услышал, как его собственный дрожащий голос цитирует поэта:

— «И вот со мною рядом ты, коснуться бы руки»...

— Ах да! — отозвалась она грудным голосом. — Очень красивое стихотворение... И правдивое. Оно ведь о расставании... А мы ведь непременно расстанемся. В этом мире... — Говорить эти слова ей было и радостно, и горько; необходимость их говорить пробуждала в сознании самые разные образы.

Макмастер печально добавил:

— Нужно немного подождать.... — А потом горячо воскликнул: — Итак, сегодня вечером! — Он вообразил себе сумерки под тисовой изгородью.

К дому, поблескивая в лучах солнца, подъехал автомобиль.

— Да! Да! — воскликнула она. — На аллею можно попасть через маленькую белую калитку. — Она представила, как они будут страстно беседовать о радости и печали в полумраке, среди смутных очертаний кустов и деревьев. Вот какие романтичные мысли она себе позволила!

А потом он заглянет в дом, якобы справиться о ее здоровье, и они в мягком свете фонарей прогуляются по лужайке у всех на виду и станут немного устало болтать о маловажных, но красивых стихотворениях, а между ними опять будут пробегать искры... И так еще много лет...

Макмастер спустился по высоким ступенькам к машине, сияющей в солнечных лучах. Розы сверкали над идеально подстриженной травой. Его каблук ударил по камню с торжеством победителя. Ему хотелось кричать!

Титженс, стоя рядом с калиткой, закурил трубку, сперва тщательно вычистив ее при помощи хирургической иглы: по его опыту, лучшего средства для чистки трубок было не найти, поскольку такая игла сделана из немецкого серебра, гибка, не ржавеет и не ломается. Он методично стер большим листом папоротника липкие коричневые крупинки сгоревшего табака, чувствуя на себе пристальный взгляд девушки, которая стояла у него за спиной и наблюдала за ним. Как только он убрал иглу в блокнот, в котором она всегда и хранилась, и спрятал его в широкий карман, мисс Уонноп решительно пошла по тропе: тропа была такой узкой, что идти по ней можно было лишь друг за другом. По левую руку высилась десятифутовая, неухоженная живая изгородь. Цветки боярышника только начинали темнеть по ее краям, и едва-едва показались зеленые ягодки. С правой стороны высилась трава — по колено, а в тех местах, где проходили люди, она была заметно примята. Солнце стояло прямо над ними; зяблики щебетали: «Фьють! Фьють!»; у девушки была очень красивая спина.

«Вот она, Англия!» — думалось Титженсу. Мужчина и девушка идут кентским полем, заросшим высокой, готовой к покосу травой. Мужчина благороден, чист, честен; девушка целомудренна, чиста, добродетельна; он — из хорошей семьи; и она тоже; каждый из них досыта позавтракал и в состоянии этот завтрак переварить. Каждый из них провел это утро в обществе людей выдающихся, и их прогулка одобрена матерями, друзьями, старыми девами, словно они — два священника одной церкви или два государственных деятеля... Каждый знает по именам всех птиц, что щебечут над их головами, и все травинки, что приминаются под их ногами: вот зяблик, а вот зеленушка, вот овсянка обыкновенная (получившая свое название потому, что часто селится у конюшен, чтобы угоститься лошадиным овсом), вот садовая славка, вот провансальская славка, белая трясогузка, которую еще называют судомойкой (ох уж эти прелестные диалекты!). Цветки маргариток, проглядывающие в траве, бескрайней белой волной разливающиеся вокруг; зелень, в которой в тумане поблескивают пурпурные цветы и которая простирается до самой дальней изгороди, — в ней можно разглядеть и мать-и-мачеху, и дикий белый клевер, и эспарцет, и плевел многоцветковый (это все — технические названия, которые обязаны знать люди образованные, это лучший корм для скота на Уолденских полях). А в самой изгороди проглядывают подмаренник настоящий, яснотка пурпурная, василек синий (но в Сассексе его называют «кукушкин цвет») — как это все интересно! Калужница (куриная слепота), репейник, лопух; листья фиалок (цветки уже давно сошли); черная бриония, клематис, а потом и уснея; плакун-трава (молодые девушки любят такие нежные названия, а пастухи предпочитают слова погрубее!) Ну что ж, идите по полю, благородный юноша и прекрасная девушка, занимая голову бесполезными мыслями, цитатами, дурацкими эпитетами! Мертвенно тихие, не способные говорить после чересчур плотного завтрака. А вот обед, судя по всему, страшно его разочарует—девушка предупредила, что состоять он будет из розовой, напоминающей резину, недоваренной холодной говядины, а также из остывшей картошки с водой, поданных в фарфоровой миске с синими узорами. (Не волнуйтесь, мистер Титженс, фарфор, само собой, не китайский.) А еще из перезрелых листьев салата с обжигающим рот древесным уксусом; из солений — тоже в древесном уксусе; из двух бутылок трактирного пива, которые плюются брызгами в стену, когда их открываешь. А еще будет стакан разбавленного портвейна — и это для джентльмена!.. и это после слишком сытного завтрака, съеденного в 10:15, после которого внутрь уже ничего не лезет! А сейчас на дворе только полдень!